Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник] Страница 61

А ты говоришь: «Желаю тебе сдохнуть где-нибудь под забором».

Не права ты, моя злая и прекрасная Елена.

Говорю это тебе, все дальше и дальше уходя от тебя.

Видишь ли, та религия любви, которой ты готова служить, как неистовая жрица, таит в себе немало жестокости, да она и основана на жестокости! В такой любви партнеры как бы состязаются, кто кого одолеет, и непременно, конечно, кто-нибудь один берет верх над другим или, в лучшем случае, обе стороны мирно и постепенно взаимоуничтожаются. Это-то и называется гармонией в вашей любви! Я перестал служить ей вовсе не потому, что разлюбил именно тебя — я перестал любить твою любовь.

К черту! Не желаю служить тому, что совершенно бессмысленно. Угрюмая эта штука — знание. Многоопытность, которую прививают вам своими инструкциями современные рационалисты половой любви, достигнет цели: будет утверждаться культура наслаждения, что и заменит простую бедную любовь. И постепенно наши возлюбленные узнают все, что когда-то знали одни профессиональные шлюхи, — и пропала любовь!

Вот я смотрю на этих симпатичных парней, к ним подошли три девушки, одеты по-городскому, смуглый румянец на веселых скуластых лицах… Неужели и они сподобятся всем вашим премудростям? Зачем же скрывать истинное положение вещей? Среди таких, как ты, моя прекрасная Елена, нет и не может быть счастливых. Мрачная тревога и неуверенность всегда пребудут с вами. Вы знаете только любовь берущую сердитесь, когда дают не все, чего хочется вам. Любовь у вас преобразовалась в потребление, а современные рационалисты, умеющие излагать свою пакость наукообразным стилем, научили вас потреблять неограниченно! А кто же сможет вам воздать по запросам вашим, как не волшебный осел? Вот он — ваш истинный идеал! Но ведь многие ослы человеческой породы сами желают, как и вы, только потреблять, а не отдавать, так что вас и тут ждет разочарование. Кто кого? С лютой жестокостью приглядываются друг к другу любовники, прежде чем начать поединок, цель которого в том, чтобы самому ловко увернуться от разящего удара и с помощью своего оружия урвать себе наслаждение. Надо сказать, что на современном уровне ваше начало одолевает, как правило, и вот темными ночами над землею несется сплошной вопль торжества вашей сестры. А наутро вы как ни в чем не бывало, свежие, напудренные и подкрашенные, бодро трусите на работу, где в перерывы и перекуры предаетесь томному, сладкостра- стному обсуждению своей великой победы века. Но, несмотря на ваше торжество, мне жаль вас. Какие же вы чудовища, возлюбленные наши Елены и Клеопатры. Как страшно и скучно жить рядом с вами. И с какой радостью мы бежим от вас на край света, если выпадает такая возможность! Пусть даже в Антарктиду, на остров Врангеля изучать жизнь белых медведей. Ах, во что вы превратили последнюю на земле цивилизацию! Потребление, потребление! — вот какой ловушкой одолели вы мужей Земли. Опомнитесь, безумные! Ох, как я рад, что наконец-то вырвался из-под холодного неба твоей ненависти, Елена!

Я улетаю все дальше и дальше от тебя, и поверь мне — испытываю при этом чувство, словно ускользнул от расстрела. Я готов запеть и поскакать на одной ножке через весь аэродром к самолету. Дальше! Как можно дальше! Еще дальше улететь! А ты живи, будь счастлива, услаждайся, прежде чем состаришься, пляши над будущей своей могилкой и пей с женихами пьяное вино. Научись еще курить сигареты и говорить сиплым ленивым голосом, изучи приемы каратэ, делай дыхательные упражнения по системе йогов, словом, утверждайся и развлекайся, как тебе хочется, а я тем временем буду все дальше и дальше уходить от тебя и в одно прекрасное утро проснусь, может быть, и увижу, что не все оду…»

Тут объявили посадку и Гурин, не дописав слово, поспешно захлопнул тетрадку, спрятал ее в портфель. Он возбужденными глазами повел вокруг, как бы в изумлении перед непонятными, странными видениями, но тут же заметил, что один из парней в лисьей шапке, с реденькими усиками над толстой губой, внимательно наблюдает за ним сквозь черные щелочки узких глаз. И Гурин, смутившись отчего-то, поспешно отвел свой взгляд и затем, сторонясь, боком прошел мимо молодых людей и направился к выходу на посадку. И чуть не упал, налетев на какую-то женщину, которая вылезала из-под скамейки, пятясь, на четвереньках. Гурин высоко подпрыгнул, не в силах удержаться в своем разбеге, и перескочил через темные юбки женщины, словно берущая барьер лошадь. Но не умчался далее, а приостановился и обернулся, ошалело уставясь на старуху, ничего не понимая. Та выглядела как наваленный на пол бесформенный ворох старого тряпья; скуластое, коричневое, плоское лицо ее чуть качнулось над полом, и Гурин уловил в припухлых глазах этой простоволосой старухи виноватое смущение. Продолжая пребывать на четвереньках, старуха сжимала в смуглой руке нежно-зеленый недозрелый лимон. Видимо, упал и закатился под скамью и она его доставала.

— Извините, — пробормотал Гурин и, ощущая на себе взгляды многих людей, провожаемый насмешливыми улыбками парней в малахаях, торопливо направился к выходу.

И вскоре снова летел под надсадный, сверлящий мозги вой моторов в самолете, наполовину пустом, и смотрел вниз на невиданную и причудливую землю. Каменные горные хребты, словно огородные грядки, тянулись по заснеженной равнине, и бахрома отрогов прихотливо отходила от них. Но был в этом сложном узоре какой-то неуловимый строгий порядок рисунка, и заметил Гурин одно постоянное: южные ступенчатые склоны гор были наги, каменисты, а северные покрыты таежным лесом, словно густой щетиной. Снегу в этом краю было мало: видны темные полосы земли и обширные пролысины на равнине.

Безжизненность и первозданную дикость являли собою эти края, и не верилось человеческому сердцу, что мрачно вздыбленные горы составляют часть того же мира, которому уже давно и привычно оно доверилось и в котором обмял человек для жизни местечко себе, неширокое, уютное, с тем чтобы познать в нем положенные ему блаженства и муки. И странно было Турину даже представить, что не так уж далеко позади находится аэропорт, многолюдный зал ожидания, где он писал письмо, и тяжелая, залосканная многими пассажирскими спинами скамья, под которую закатился нежно-зеленый душистый лимон, субтропический плод с острым пупырем на конце.

4

Среди деловых писем, пакетов и длинных телеграфных депеш из треста Тянигину подали обыкновенную синюю телеграммку. В ней значилось:

СТАРИК ВСТРЕЧАЙ ПОЖАЛУЙСТА АДРЕС НЕ ЗНАЮ ПИШУ ПМК

БУДУ ПЯТОГО РЕЙСОМ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

ГУРИН ЮРИИ

Тянигин долго сидел за столом, склонившись над телеграммой, разглядывая это «гурин юрии» и осторожно трогая свой большой толстый нос, словно сам удивляясь его мощи и величине. А тем временем он смущенно думал о том, что же явилось причиной этой телеграммы.

Месяц назад, то есть в декабре минувшего года, Тянигин был командирован в Москву, зашел там по поручению жены к ее старинной подруге — а х ы по-татарски — и познакомился с мужем этой ахы, Юрой Гуриным, актером одного подмосковного театра. С той первой же встречи они страшно другу другу понравились.

Гурин почему-то пришел в восторг оттого, что Тянигин-де весь собран из непропорциональных частей: длинный могучий торс при коротких ногах, продолговатая голова с яйцевидным лысым куполом, жуткие, как у питона, мышцы и маленькие белые руки. Гурин так и говорил книжно, неестественно для разговора: «яйцевидный купол», «маленькие белые руки». И слушая непривычные для себя речи, Тянигин как бы впервые увидел себя со стороны и поразился в душе тому, что все в суетливой болтовне актера было и правдивым и точным, а к любой правде Алексей Тянигин привык относиться с вниманием, из чьих бы уст она ни исходила. И он испытал почти нежную жалость к своим непропорционально коротким сухожилым ногам, из-за которых не особенно преуспел, будучи студентом, в любимом волейболе, и с удовлетворением рассмотрел свои белые руки, и покосился на нос, который, оказывается, был у него особенно породистым.

Ночь они просидели до рассвета за бутылкой коньяку, взволнованно, по русскому обыкновению, один перед другим раскрывая все, что на душе наболело. Впервые в жизни Тянигину пришлось говорить столь приятным образом. Он несколько раз, похохатывая, обнимал и целовал Турина, и тот его тоже. Тянигин и не подозревал раньше, что можно вслух говорить другому, малознакомому человеку обо всем, даже о погубленных надеждах, даже о мужской чести, жизни и смерти, о тайных предчувствиях и о любви к женщине наравне с политикой и общественными вопросами.

Алексей Данилович Тянигин, теперь инженер-строитель, а в прошлом авиационный инженер, был начальником передвижной механизированной колонны — ПМК района в самой глубинке Сарымского края, и он привык жить, действовать и мыслить совсем по иным категориям, чем этот легковозбудимый, многословный артист. Но до странности хорошо было Тянигину, позабыв обо всех делах строительства, так вот покалякать с ним о вещах туманных и зыбких, как мираж. В эту ночь, сидя на кухне в сизом табачном дыму, два совершенно разных человека нашли много общего, что роднило их. Общим было хотя бы и то, что оба женаты на татарках, что у обоих семейная жизнь не очень ладится, у обоих было по ребенку — И даже то, как ни странно, что оба оказались плешивыми. По возрасту они были тоже примерно равны — Тянигин старше на два года.