Александр Серафимович - Железный поток. Морская душа. Зеленый луч Страница 63

Он кинулся к телеграфу, но едва ухватился за ручки, чтобы потребовать от машины самый полный вперед, как почувствовал содрогание палубы под ногами, и мгновенно покрылся потом: уже удар?.. Шипенье пара, рев вентиляторов, эти звуки похода, почти неслышные в море и невероятно громкие в узкой щели между миноносцами, заглушали то, что происходило на корме, но ему ясно почудился лязг сминаемого железа, чьи-то крики и брань, треск раздавленных шлюпок. Внезапная слабость, какой он не испытывал в бою, подкосила его колени, и он уперся руками в телеграф.

Но палуба продолжала вибрировать под ногами длительно и плавно. Миноносец весь трясся в могучем усилии турбин удержать его губительное стремление назад. Белосельский понял, что в машине приняли свои меры, и уже больше для порядка провел ручки до отказа вперед и поставил их на «стоп».

— Наложить стопора! — скомандовал он боцману и тут же вспомнил, что забыл скомандовать на корму «подать кормовые».

Миноносец стоял между другими, клубясь паром, фыркая и отдуваясь, как горячая лошадь. Белосельский снял фуражку и вытер лоб. Портнов отошел от штурвала и улыбнулся впервые за эти десять минут.

— Вы, товарищ Белосельский, не глядите, что так, — сказал он. — Для первого разу оно тик-в-тик… Слушает носовой мостик, — перебил он себя, снимая телефон. — Есть передать трубку старшему помощнику!

— Слушаю, — сказал Белосельский.

В трубке раздался задорный и веселый голос штурмана:

— Кормовые поданы, трап поставлен!

— Как, и трап? — удивился Белосельский.

— И трап, — подтвердил голос. — Аким Иванович, дозвольте неофициально… Как же его не подать, когда без малого в Петровском парке были… Лихо швартовитесь, ей-богу! Всю стенку буруном залило, и приборки не надо — чисто, как на палубе! — Трубка фыркнула, и приглушенный голос добавил — Докладаю, командир корабля смылись с корабля, замечено расстройство чувств и…

— Ну, хватит, — перебил Белосельский. — Слушайте, штурманец, я тоже неофициально… Черт вас там разберет, с чего вы так, но спасибо…

— Здрасте, а за что?

— Ну, за Портнова… и вообще…

— А… кушайте на здоровье, старый должок отдаю…

Белосельский повесил трубку, пошел к трапу, но остановился. Вниз идти не хотелось: мостик, штурвал, телеграф, самый запах (дымом и немного краской), стоявший на мостике, стали необычайно дороги и близки. И даже не хотелось думать ни о командире, ни о комиссаре. Он скомандовал «подвахтенные вниз» и опять вернулся к телеграфу, навсегда вошедшему в его жизнь холодным прикосновением медных своих ручек.

Так его нашел на мостике механик Луковский.

— Ну, Аким Иваныч, — сказал он, обтирая пальцы обстрижкой, — хорошо, что ты штурмана подослал, а то бы дров наделали…

— Я его не подсылал, — сказал Белосельский удивленно.

— Ну? А он скатился в кочегарку, отозвал меня: «Сыпь, говорит, Петрович, в машину и гляди в оба. Чичас „Жореса“ долбать начнем. Стой в люке и сам соображай, куда твою машинку крутить, вперед аль назад: там твой академик влип…».

Белосельский задумался.

— Это не балаган, Петрович, — сказал он серьезно. — Что ж, поглядим… Вот что. Тут ты, да Портнов, да я — вроде как бюро… Ставлю вопрос о комиссаре. Он знал, что командир выкинул?

— Знал, — сказал Луковский. — Я сейчас тебе об этом расскажу, Аким Иваныч.

1937

Англичанин

Линейный корабль готовился к походу. Съемка с якоря была назначена на восемь утра.

Несмотря на все свои огромные преимущества перед магнитными компасами, гироскопический компас системы Сперри[10] требует не менее трех часов, чтобы «прийти в меридиан», то есть уставиться на север осью вращающегося в нем ротора. Штурманский электрик Снигирь — хозяин носового гирокомпаса — был заботливым его хозяином. Поэтому уже в половине четвертого он шел к компасу в нижний центральный пост.

Корабль спал вполглаза. Не меньше сотни людей пробуждали его механизм от ленивого якорного сна. В трубах, переплетенных у подволока путаной сетью, потрескивал пар. Из кочегарок доносились гулкие голоса. Кубрики берегли еще синюю сонную полутьму, а машинные отсеки и кочегарки полыхали в открытые люки белым светом многосвечных ламп.

Помещения на линейном корабле отыскивают себе свободное пространство, вклиниваясь между башнями, погребами и трубопроводом хитрыми фигурами, не имеющими названий в геометрии. Среди этих помещений нижний центральный пост своими прямоугольными очертаниями напоминал квартиру из трех комнат. Выходило так, что почти всю эту квартиру занимала артиллерия. Она отхватила себе две комнаты: одну она забила моторами приборов управления артиллерийским огнем (сокращенно именуемыми криком новорожденного: «УАО»), а вторую увесила сверху донизу самими приборами УАО, заняв середину поста столом Полэна — умным механизмом, вычисляющим за артиллериста.

Штурманская же часть, на положении бедного родственника, оказалась загнанной строителями линкора в крохотушку-комнатку. Здесь во время боевого маневрирования, скинув китель в результате борьбы дисциплины с сорокаградусной жарой, обычно изнемогал над картой младший штурман Крюйс, ведя по приборам запутанную кривую пути линкора. Вследствие этой тесноты гирокомпас Сперри пришлось прописать на артиллерийской жилплощади.

Он был установлен в левом углу возле двери в штурманский пост и отделен от артиллерии условной границей медных поручней, подобно тому как отделяют шкафами угол для ввалившегося в московскую квартиру родственника из Тамбова.

Снигирь был штурманским патриотом. Поэтому такое утеснение выводило его из себя. Именно ему принадлежала мысль оградить гирокомпас поручнями, и он с удовлетворением оборачивался на каждое шипенье третьего артиллериста, когда тот, наклонившись над столом Полэна, неизменно стукался копчиком о медный прут. Артиллерист был толст, пожалуй, толще младшего штурмана, и ворочаться ему в коммунальной тесноте поста было сложно.

Поручни родились позапрошлым летом на стрельбе, когда стол Полэна публично оскандалился со всем своим электрическим умом. Линкор вертелся вправо и влево, изображая маневрирование при уклонении от атак, — и стол Полэна должен был докладывать артиллеристу изменение направления и расстояния до цели, учитывая каждый поворот и ход линкора. Полэн был в центре общего внимания, как выходящий к финишу вельбот. Он жрал электроэнергию киловаттами, хрустел шестеренками, пережевывая данные, и взасос пил гирокомпасную кровь: компас по гибкому семижильному кабелю сообщал ему курс линкора. Но, к ревнивой обиде Снигиря, гирокомпас получил только ядовитые попреки.

— Понаставили тут компасов, повернуться негде!.. — ворчал третий артиллерист. — Надо вашу бандуру подальше в угол сдвинуть…

Артиллерист был сильно не в духе. Он хмуро ложился животом на стол, вводя в Полэна всяческие поправки, и трижды уже сообщил по переговорной трубе в боевую рубку: «Сейчас выправлю…». Снаряды ложились совсем не у щита — Полэн, видимо, врал, как американский репортер.

Неполадка разъяснилась неожиданно. В паузе команд и телефонных разговоров из штурманской клетушки донесся умученный голос Крюйса, вслух колдовавшего над картой:

— За полминуты полтора кабельтова… полтора… Где циркуль?.. Курс восемьдесят шесть… восемьдесят шесть…

— Как восемьдесят шесть? — сказал третий артиллерист, отдуваясь. — Что у вас с компасом, Снигирь?

Там, наверху, в боевой рубке правили обычно по указателю кормового компаса — рулевым он больше нравился по причине яркости освещения, — и по нему же вел боевую прокладку и Крюйс. Снигирь наклонился над своей картушкой: носовой компас, включенный на время стрельбы на стол Полэна, показывал семьдесят два градуса.

Снигиря кинуло в жар. Он бросился к уровням. Пузырьки их вышли из рабочего положения. Это означало, что случайный толчок артиллерийского зада вывел гироскоп из меридиана. Компас перестал быть компасом — по крайней мере, на полчаса он превратился в неизвестно для чего жужжащий волчок…

Этот случай привел Снигиря к трем выводам. Во-первых, к изобретению ограждающих компас поручней; во-вторых, к самолюбивой профессиональной мысли, что «полено» ничуть не умнее гирокомпаса и славу свою имеет за счет других приборов; в-третьих, что от неисправности гирокомпаса зависит не только путь корабля, но и целый бой. Последнее еще усилило его любовь к замечательной машине, называемой гироскопическим компасом.

В посту стояла теплая и звучная корабельная тишина. Дежурная лампочка дробила свой свет на артиллерийских приборах. Компас, заботливо накрытый чистым парусиновым чехлом, дремал в углу за своими поручнями.

Снигирь, бренча цепочкой, вытянул из кармана ключи, ненужно изящные, как от дамского чемодана (они вместе с компасом были сделаны в Англии), и отомкнул решетку распределительной доски. Холодный черный ее мрамор и стекла измерительных приборов, сверкнув, сонно переглянулись. Освобожденный от чехла гирокомпас, поблескивая черным лаком и никелем, покосился на Снигиря своим огромным выпуклым стеклом.