Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 65

В этом городке Б. расположился в конце 1914 года командующий Юго-Западным фронтом со своим штабом. Отсюда осуществлялось командование семью огромными армиями, победно прошедшими через Галицию и готовыми вторгнуться через Карпаты в венгерскую долину.

Начальником одного из управлений штаба фронта был дядя Сергея Кравченко — генерал Левашевский. Он не захотел поселиться в военном городке на Лысой горе, где ему отвели квартиру, и занимал две комнаты в доме протоиерея Кананацкого.

С утра Николай Дмитриевич уезжал на Лысую гору, где ждали его доклады и телеграммы, расшифрованные за ночь. Каждый день приходилось ему участвовать в нескольких совещаниях, разговаривать по прямому проводу со штабами армий, сноситься со ставкой верховного главнокомандующего и с военным министерством, вести личные переговоры с приезжающими из действующих армий; бывал он и в инспекционных поездках. Часто ночью его будили и вызывали для докладов командующему либо для переговоров со ставкой. Деятельность Николая Дмитриевича касалась инспекции производства снарядов я снабжения ими парков. С первых же дней войны ощутилось напряжение в работе снарядных парков. Стал ясен просчет генерального штаба, неправильно предположившего расход снарядов и неверно оценившего производственную силу военных заводов.

Николай Дмитриевич ясно видел положение. Производство снарядной стали было недостаточно, пороховые заводы уже к ноябрю перестали справляться с требованиями армии, железнодорожный транспорт был перенапряжен. Никаких улучшений ждать не приходилось. С командующим фронтом отношения у Николая Дмитриевича разладились: старик раздражался против Левашевского, проявившего, по его мнению, «мальчишескую» бестактность. Очень тяжелые отношения были у Левашевского и с главным начальником снабжения фронта Забелиным. Левашевский просил командующего представить верховному все данные о просчетах генерального штаба и выдвинуть важнейший вопрос о немедленной организации на новых началах добавочных производств и прокладке железнодорожных линий. Иванов отказывался признать положение настолько тяжелым. Левашевский, опытный в отношениях между военными чиновниками, понимал, что Иванов, находясь в старинной дружбе с начальником штаба, не хотел поднимать перед ставкой вопрос, могущий повредить Янушкевичу. Левашевский знал, что есть пути к великому князю, минуя посредство командующего фронтом. Самым простым было, конечно, обратиться к старому товарищу по корпусу, генералу, близкому с начальником полевой канцелярии государя; этот же второй генерал был в самых сердечных отношениях с генералом, приближенным к великому князю. Но Николай Дмитриевич понимал рискованность такого шага: большая карьера его могла не только задержаться, по и вовсе рухнуть, стоило только Николаю Николаевичу холодно отнестись к предложению Левашевского и, не дав хода докладу, отослать его командующему фронтом. Николай Дмитриевич воздерживался от решительных действий. Жалея и уважая себя, он придумал множество оправданий, логичных и неопровержимых, но душевное состояние его оставалось тревожным. Он был все время раздражен, нервен, в чем-то разочарован. Все окружающие вели себя, казалось ему, совершенно непристойно. В интендантских кругах, даже самых высших, он предполагал открытое комбинаторство, — ведь стоило моргнуть, как подрядчики и поставщики отваливали десятки тысяч рублей за передачу им заказов. Среди штабного офицерства много имелось легкомысленных эгоистов, занятых своей карьерой, цинично и холодно относящихся к вверенным им солдатским жизням, не думающих о чести России. И оттого, что Николай Дмитриевич сам прежде всего думал о своих успехах и боялся рисковать карьерой ради общего дела, он с особенной нетерпимостью относился к себе подобным, замечая все их слабости.

По вечерам Левашевский заходил иногда к отцу Кананацкому. У протоиерея была большая семья: две дочери-гимназистки и сын, бойкий остроносый юноша Володя; старший сын отца Кананацкого учился в Киевском университете. Хозяйством ведала сестра протоиерея, так как матушка, худая и нервная дама, почти всегда болела. Левашевскому нравилось сидеть за столом у шумного самовара, пить чай, поглядывая на девичьи лица, на никогда не робевшего плута Володю и спорить с Антониной Григорьевной, сестрой отца Николая, полагавшей единственной своей целью закормить генерала насмерть.

Отец Николай, человек неглупый и начитанный, постоянно общаясь с людьми инаковерующими, приобрел некоторую широту взглядов, позволявшую ему быть в хороших отношениях со старшим сыном — безбожником и крамольником. За столом всегда происходили «светские» разговоры, молодые часто посмеивались над жившим по соседству настоятелем новой церкви отцом Савицким, над мрачным дураком дьяконом Кобецким. Отец Кананацкий любил политические споры. Он придерживался прогрессивных взглядов, многое осуждал, посмеивался над серостью деревенских священников и с уважением говорил о польских ксендзах, как о людях высоко просвещенных и тонко воспитанных. Он считал, что религиозность русского народа непрочная, и не верил в ее глубину. Так же не верил он в религиозность евреев и полагал, что только католики обладают прочной и глубокой верой. В душе он сочувствовал украинским националистам и тайно мечтал об отделении Украины от России: он представлял себя главой церкви украинской державы. Это был рослый, плечистый человек с черной густой бородой и добрыми глазами. Он любил поесть; больше всего нравились ему тонкие рыбные закуски. Когда он подходил к вечернему столу и быстрым взглядом окидывал тонко нарезанную семгу, белоснежные ломти осетрины в прозрачных брызгах желе, добрые глаза его делались безжалостными, разбойничьими, и он проводил языком по верхней губе, приглаживая бороду,

Кананацкий легко нашел правильный тон в разговорах с генералом Левашевский — то был тон так называемого прогрессивного патриотизма, тон восхищения храбростью и терпением русского солдата и преданности царю. Этот тон позволял с недоброжелательностью говорить о высоких лицах — даже об императрице Александре Федоровне можно было высказываться неодобрительно, — этот тон позволял осуждать русскую расхлябанность, беспечность, воровство и взяточничество, со вздохом и с улыбкой пренебрежения отзываться о десятках государственных установлений. Лишь одного требовал этот вид патриотизма: умиленной любви к монарху и восхищения детской чистотой и силой солдата; настоящая великая Россия начиналась, когда в ней оставались лишь эти двое: обожествленный царь и оребяченный голубоглазый Ванька, ну и, конечно, патриоты — Левашевский и Кананацкий.

Морозным вечером, в середине декабря, адъютант Левашсвского поручик Веникольский, приехал на автомобиле и сообщил Антонине Григорьевне, что инспекционная поездка генерала, предполагавшаяся в эту ночь, откладывается на два-три дня.

Антонина Григорьевна, подготовившая к отъезду Левашевского корзину булочек и жареных курят, пошла на кухню рассказать об этом генеральскому повару Ивану Егоровичу.

— Я думаю, на таком холоде два дня постоят — и ничего, не испортятся, — сказала она.

Но Иван Егорович лишь улыбнулся и махнул рукой:

— Их питание требует первой свежести, а то два дня — шуточное дело!

Антонина Григорьевна ничего не могла возразить: особенности генеральского желудка внушали ей больше почтительности и страха, чем весь блеск орденов, звон адъютантских шпор, гудки штабных автомобилей, конные казаки-ординарцы, скакавшие с бумагами. Для нее генеральскую силу выражал Иван Егорович. Он относился к сестре протоиерея с весьма непростым чувством: тайного мужского восхищения, солдатской почтительности, снисходительности профессора к деревенской знахарке. Иван Егорович был два сезона поваром в знаменитом петербургском ресторане «Вилла Роде». Ивана Егоровича немецкий профессор, когда-то вызванный сахарозаводчиком Бродским из Берлина и заодно осмотревший за пятьсот рублей и генерала Левашевского, учил специальным правилам приготовления диетических блюд.

С лицом сдержанным, выражающим скуку и превосходство, он изредка объяснял высшие законы кулинарии. Антонина Григорьевна робела по-настоящему, когда он, выпуская в бульон куриное яйцо, говорил: «Дабы не свернулся белок, мы производим оттяжку...» И блестел очками.

— Ну, раз спортится, мы их сегодня съедимо, — сказала Антонина Григорьевна и решила пригласить Веникольского к ужину.

Иван Егорович посмотрел ей вслед, сокрушенно покачал головой, побежденный пятидесятилетней красотой ее, и сказал мывшей посуду кухарке:

— Фрося, почему бы тебе не поставить тарелки на полке по мере уменьшаемости, совсем фасон другой.

Фрося, подняв потное лицо, удивленно переспросила: