Евгения Изюмова - Дорога неровная Страница 66

Павла шла и не знала, как ей быть. Вот уже больше года живет в Шабалино и чувствует себя по-настоящему счастливой, хотя по-прежнему одинока. Конечно, есть в деревне неженатые парни, заглядываются они на молодую учительницу, но Павла не спешила спутать себя семейными узами, ей и так хорошо жилось с сыном. И даже думать не думала об Иване. Он был где-то там, в прежней жизни, а здесь жизнь была иная. И вот он появился. Казалось, радоваться надо: приехал, хоть не венчанный, но муж, отец её ребенка, а радости не было. В душе — одна пустота, заполнявшаяся раздражением, чем ближе подходила к дому. Но едва перешагнула за порог, увидела его, исхудавшего, бледного, грязного, такого беспомощного, и жалость тронула сердце… Ох уж эта женская жалость!

Павла затопила печь, нагрела воды в ведерном чугуне, разогрела щи. Когда вода нагрелась достаточно, заставила Ивана вымыться хоть немного, мол, потом и в баню сходит. А есть он не стал: сыт вороновским угощением.

Иной постели, как единственная кровать, у Павлы не было, постелить Ивану на пол — нечего, и она, уложив спать Витюшку, легла и сама, сказав, что Иван может пристроиться рядом с краю. Сжалась вся в комок в ожидании, как поведет себя Иван. А тот долго лежал молча, потом начал сбивчиво рассказывать о своих мытарствах на Сахалине, о безденежье и голоде. Павла слушала, и жалобы Копаева совсем не трогали её сердце. Иван осторожно положил ей руку на грудь, и она почему-то не отбросила её. Тогда Иван стал ласкать Павлу более смело, и женщина вскоре потянулась к нему: её тело истосковалось по мужской ласке. Она приняла эти ласки с неожиданной для себя жадностью. Наконец Иван, утомлённый и успокоенный, заснул, обняв Павлу худой рукой. Он приник к ней словно ребенок после долгого плача, ожидая от неё помощи и защиты. А молодой женщине эта рука вдруг показалась невыносимо тяжелой, и она осторожно сняла её с груди, отодвинулась подальше. Павла поняла, что чужой, совсем чужой, чуть ли не случайный мужчина делил с ней сегодня постель, и теперь, когда всё было позади, она поняла, что нет уже у неё к Ивану ни любви, ни тепла, и жалость, что вошла в её сердце, исчезла с последними его ласками. Павла жалела уже, что поддалась на ласки Копаева.

Утром, покормив Ивана, Павла строго сказала:

— Уезжай, Иван. Не надо тебе здесь оставаться.

— Дак, Пань, я же насовсем приехал, — забормотал растерянно Копаев. — И ты приняла меня ночью, Пань, — он шагнул к ней с явным намерением обнять. — И Витьке ведь отец нужен.

Павла отшатнулась брезгливо:

— Нет-нет, уезжай. Я одна Витюшку подыму. А к тебе у меня ничего не осталось.

Иван заморгал удивленно, в его глазах закипали слезы.

«Господи! — все возмутилось в душе Павлы. — И я любила этого слюнтяя!»

У ребят начались каникулы, но Павла, чтобы не видеть, как Иван уезжает, решила все же позаниматься с отстающими, потому отвела сына к бабушке Вороновой, у которой всегда при необходимости оставляла Витю. Заодно попросила Андрюшку Воронова созвать ребят в школу. Перед уходом сказала Копаеву, что в район отправляется колхозная подвода с молоком, с ней он и может уехать.

До конца занятий Павла не заходила в свою квартиру, боясь новых слез Ивана. А вернулась — и остолбенела.

Иван сидел, как ни в чём ни бывало, на чурбаке перед печью, строгал из куска сосновой коры кораблик. А рядом с ним на коврике сидел Витюшка. Увидев Павлу, Иван улыбнулся:

— Во, Витьша, и мамка наша пришла!

Но Павла не приняла его улыбки, нахмурилась:

— Иван! Я утром совсем не шутила! Уезжай!

И он понял, наконец, что Павла и впрямь не шутит, посерьезнел.

— Ну, куда же я, на ночь глядя, поеду?

Вероятно, Копаев рассчитывал улестить Павлу ночью в постели, однако Павла отвергла решительно его намерение, и вторую ночь они спали отдельно. Вернее, спала Павла, а Иван просидел у дверцы печи, прокурил всю ночь. Лишь на рассвете вышла на кухню Павла.

— Ну, чего расстраиваешься? — спросила миролюбиво. — Все равно у нас жизни не будет. Опять умотаешь куда-нибудь. А я опять — ни жена, ни девка. Уезжай.

— А Витька?

— Что — Витька? Ты о нем думал, когда уезжал? Ты о нем думал, когда не писал? Вот приехал, а сыну даже конфетку не привез. И ведь не вернулся бы, если б удача тебе была. Удача, Ваня, к работящим приходит, а к лодырям — нет. Работать ты не любишь. Ищешь, где бы денег было больше, а работы — поменьше, а так не бывает. Деньги заработать надо. Ты лучше учительствовать куда-нибудь в деревню иди, все при деле будешь. Учителей на селе уважают.

— Не, — покачал головой Копаев, — я опять на Сахалин поеду. На траулер матросом наймусь, они, говорят, деньги лопатой гребут.

— Ты и прошлый раз точно так же говорил, да, видно, для тебя лопаты не нашлось деньги грести? — Павла усмехнулась.

— Да я же не на траулере работал, на рыбзаводе, а там, знаешь, как трудно, а платят мало… — с жаром начала оправдываться Копаев.

— Кстати, о деньгах, — Павла вновь усмехнулась. — Деньги-то у тебя есть?

Иван покраснел и, отвернувшись, шмыгнул носом. Павла поняла, что нет у него денег, он и к ней-то ехал, наверное, крадучись, прячась от контролеров — не зря такой замызганный явился. И как только умудрился таким образом проехать полстраны?

— Тебе тридцати рублей хватит? — эти деньги Павла отложила себе на теплое пальто.

— Хватит, — еще гуще покраснел Иван. — Я пока в Тюмень поеду, а там завербуюсь куда-нибудь. А деньги, ты не бойся, я тебе с первой же получки вышлю!

— Вот и уезжай сегодня. Председатель в город ехать собирался, и тебя отвезет.

О том, что к учительше приехал мужик, весть по Шабалино разлетелась с утра: Ворониха — баба вздорная, любила посплетничать.

Долетела эта весть и до Четырнадцатого участка, достигла ушей Максима Дружникова. Когда ему об этом доложила жена Ефросинья (сказала мимоходом, за ужином), он закаменел, ровно кто-то холодной рукой зажал сердце в кулак. Максим и не подозревал, что так будет больно, и так сильна его симпатия к шабалинской учительнице, которую-то и женщиной назвать трудно: такая внешне беспомощная и хрупкая. И даже Витюшка казался Максиму скорее младшим братом Павлы, нежели ее сыном. И вот словно с крыши сбросили Максима: к Павле приехал муж, как же иначе понимать слово «мужик». И что тут особенного, ведь у нее есть сын, значит, должен быть у мальчишки отец, не ветром же надуло его, и мало ли где мог муж задержаться? Может, у них договоренность такая: сначала она обвыкнет, обживется, а потом и муж приедет. Потому, наверное, Павла всегда держалась с Максимом ровно и уважительно, знала, что муж приедет, да, может, Максим ей вовсе и не по нраву? Он женат, Фрося — явь, а Павла — сон. И все-таки как же больно сердцу, как ноет оно, как плачет!..

Максим женился на Ефросинье потому, что надо было жениться, хотя и старше была его по годам: не век же с отцом-матерью жить, хотелось и свой дом иметь, семью, детишек. Дом он построил, а детей не было. Восемь лет прожил с Фросей, пока понял: не может Ефросинья рожать, потому и взял из тавдинского детдома сиротку Раечку. Девочку Максим любил, одета она всегда была как куколка, и всё же иногда возникало у него сильное желание побаюкать на руках собственного ребенка, свою кровиночку, продолжателя его, Максима, рода. Однажды проклюнулась мысль, что у них с учительницей могли бы быть красивые дети, главное — она не пустая, как Ефросинья. Но вредную мысль Максим задавил: он — мужик простой, едва читать умеет, а она — грамотная, учительница.

И вот сейчас, что бы ни делал Максим, постоянно, словно рядом стоял, видел Павлу в объятиях другого мужчины. Павлу, мысль, обладать которой, была для него просто кощунством. Она была для него как прекрасный сон, как мечта, он боялся неосторожно коснуться ее и тем обидеть, она была для него как прекрасная фея из сказки, а теперь по её телу гуляют чужие руки. Тяжелая удушливая волна яростной ревности накрыла его. И эта ярость росла ещё оттого, что изменить Максим ничего в том, что случилось, не мог: всё шло помимо его воли. И он запсиховал.

Обругав Ефросинью из-за пустяка, Максим засобирался на заячью охоту, хотя в том не было никакой необходимости, да и не сезон. Однако не заячьи шкурки ему были нужны — в большом сундуке, окованном полосным железом, под двумя замками у Ефросиньи спрятаны и волчьи шкуры, и заячьи, и даже рысья есть. На полу возле их кровати — медвежья шкура. Все шкуры отлично выделаны, в этом деле дед Артемий — знатный мастер. Вместе со шкурами лежали тюки с сатиновой и ситцевой мануфактурой — награда за войну с волками. Это была очень знатная награда, потому что в магазинах ткань можно было купить лишь по спецталонам. Словом, шей — не хочу, хоть исподнее, хоть шубы, унты да шапки. Иногда Максим представлял себе Павлу, разодетую в меха, в новом костюме, и на сердце у него теплело.

Но Ефросинья, баба не столько неряшливая, сколько жадная, всё прятала да копила, одежду снашивала до последней нитки, когда и заплату ставить некуда. Может, это было оттого, что вышла она за Максима из бедного, захудалого рода. Зажив своей семьей — Максим был мастер на все руки: плотник, шорник, охотник, мог и бочки клепать — ошалела от достатка, привалившего к ней. И эта жадность — сам-то мог и последнюю рубаху отдать, и кусок хлеба, если кому-то нужнее — ярила Максима до темноты в глазах, особенно когда были гости: его широкая натура требовала — что есть в печи, то на стол мечи, а жена ставила перед гостями самое что ни есть плохое угощение. Максим молча вставал, звал Ефросинью в сенцы и так же молча давал ей зуботычину. И тогда на столе появлялось все — Ефросинья была умелица приготовить и соленья, и стушить-сварить — уж тут Павле далеко до нее. Конечно, ставила и четверть самогонки либо бражки: у Максима еще три брата, лбы здоровые, пили много, ещё больше ели, так что потом Ефросинья с облегченьем до следующего раза убирала недопитую самогонку. И так было всякий раз: пока не получит затрещину, не расщедрится Максимова женушка, хоть и знает, что её обязательно поучат, чтобы не жадничала.