Ион Друцэ - Избранное. Том 1. Повести. Рассказы Страница 7

— Капрал Харабаджиу.

Собачка, зная, что это длинная история, побежала в поле, опустив голову к земле: авось найдется что-нибудь съедобное.

Харабаджиу идет к капитану, глядя куда-то в пустынное поле, будто жалуется оставшемуся дома куму: «Сто раз меня вызывал этот капитан, а потом взял да вызвал еще раз…»

— Слушаюсь, господин капитан.

— Опять свалился гнедой, Харабаджиу?

— Упал, господин капитан.

— Почему не пристрелишь?

— Пристрелю, господин капитан. Ей-богу, пристрелю.

— Бегом. И пристрели. Иначе сорвешь операцию.

Сорвать отступление — это, конечно, очень опасно, но Харабаджиу и не думает бежать. Идет все тем же усталым шагом, вглядывается в широкое поле, отыскивая кума: «…И ты думаешь, что он мне сказал? Все то же…»

Гнедой уже на ногах. Дышит часто, но его дыхание уже не может растопить изморозь вокруг ноздрей. Столько он падал, бедняга, что казалось, проделал всю дорогу, волочась на спине. Дышит часто, словно ему опостылело это дыхание, ниспосланное лошадям на мучение. Ему будто все равно, как с ним обойдется Харабаджиу, — может, пристрелит, может, простит и на этот раз…

Все же, учуяв шаги хозяина, он поворачивается и долго смотрит полузакрытыми глазами на ремень капрала. Харабаджиу не замечает гнедого. Он принимается разворачивать обмотку на шее, а потом снова наматывает ее с таким расчетом, чтобы и капле ветра не просочиться.

Капитан Фулжер, ожидая исполнения приказа, достает окурок сигареты и закуривает. Солдат из артиллерийского расчета подходит понюхать табачный дымок и еще раз попытаться, в сотый раз попытаться:

— Господин капитан, а по мне — бросить бы к черту эту пушку.

— Нельзя, Михалаке.

— Отчего ж нельзя?

— А если случится бой?

— Так нет снарядов.

— Это знаешь ты, а противник не знает. Увидит пушку и испугается…

Михалаке смеется. Станет кто пугаться пушки, в которую воткнута уже солома…

Наконец Харабаджиу завязал обмотку, вышел в голову колонны, бросил три слова:

— Пошел, гнедой, пошел…

Гнедой будто понял, что и на этот раз его простили. Навалился всем телом на упряжь, поднял ногу, подержал ее, дрожащую, потом медленно опустил, затем другая нашла себе место, и колонна двинулась. Откуда-то с поля, хромая, прибежала собачонка, будто жалуясь солдатам: черта с два, и на этот раз ничего не нашла… Заняла свое место позади пушки, и повозки начали свой перезвон. Солдаты медленно шагают, слушая его, и мастерят из этого перезвона караван хлеба, теплые печки, детей, похожих на них. Изредка, когда попадется особо трудный подъем, слышится голос Харабаджиу:

— Пошел, гнедой, пошел…

Небо на западе еще румянится, но где-то вдали, над морем, уже засияли две звездочки. Мигают, прижались друг к дружке и дрожат, — видно, боятся упасть в море. Ветер бьет то сбоку, то в лицо, но капитан не достает больше свою замусоленную карту. Дорога домой — единственная дорога, которую войско проделывает без карты. Надобно только идти, чтобы беспрерывно звучало: хай-хай, хай-хай…

Когда дорога начала спускаться с кручи, звон повозок снова стал дробиться и снова рыжая кобылка остановилась у ствола орудия. Капитан Фулжер опять помотал головой, как бы говоря кому-то: нет, ни в коем случае, нет! и, когда место для кадыка было найдено, позвал:

— Капрал Харабаджиу!

И опять собачонка побежала в поле, и опять шел Харабаджиу, глядел куда-то в пространство. «После этого взял капитан и позвал меня еще раз».

— Слушаюсь, господин капитан.

— Опять свалился гнедой?

— Упал, господин капитан.

— Почему не пристрелишь?

— Пристрелю, господин капитан. Ей-богу, пристрелю. Только дойду до телеги и тут же пристрелю…

— Бегом.

Харабаджиу и не думает бежать. Идет медленно, глядя в поле: «…И что, ты думаешь, он мне сказал?..»

Теперь гнедой лежит на дороге. Стерегут его с одной стороны ноги солдат, а с другой — ноги лошадей. Лежит с закрытыми глазами, безразличный ко всему. Солдаты стоят рядом озадаченные, теперь все, теперь крышка… Харабаджиу подошел к повозке, достал топорик. Попробовал тыльной стороной ладони, хорошо ли наточен. Потом отошел на несколько шагов в сторону, стал тесать мерзлую землю. Набрал мерзлой стружки в полу шинели, высыпал под ноги гнедому. Достал откуда-то веревки, пропустил их гнедому под брюхо.

— Ну-ка, взяли! Раз! Хуп, еще разок!

Гнедой на ногах. Дрожат мышцы, дрожат губы, долго смотрит полузакрытыми глазами на ремень Харабаджиу, будто удивляется: как это удалось его поднять? Но Харабаджиу не обращает на него внимания. Снова уложил обмотку вокруг шеи — уж на этот раз черта с два залезет холод… Вышел в голову колонны, сказал тихо, с таким расчетом, чтобы не услышали остальные кони:

— Пошел, гнедой, пошел…

Повозки двинулись. С поля бежит собачонка, мордочка в сторону: подумать только — и на этот раз ничего не нашла. Ну прямо-таки ничего…

Прошел еще день, — может, был вторник, а может, суббота; может, восьмое, а может, одиннадцатое… Ясное, чем-то похожее на домашнее, небо, полная луна выгоняет звезды из ледяных заплат, рассеянных по обочинам дороги. Выгоняет, выбрасывает их сотнями, но справиться не может — нет конца дороге, нет конца ни заплатам, ни звездам…

Капитан Фулжер уже не дремлет. Он ищет поводья в гриве рыжей кобылки, но не находит. Нет так нет. Смотрит печально куда-то в глубь поля — война приучила его спать днем, а ночью он бодрствует. Вдруг мелькнул Харабаджиу бежал смешно, по-бабьему разбрасывая в сторону руки-ноги.

— Господин капитан! Господин капитан!

— Что такое?

Харабаджиу идет некоторое время рядом с рыжей кобылкой, потом шепчет, чтоб не слышали нижние чины:

— По шоссе проходят войска, господин капитан. Похоже, что наши, румыны…

Капитан наконец нашел поводья.

— Харабаджиу, погоняй мою кобылку, а то размечталась старая кляча.

Рыжая кобылка свернула с дороги и благодаря большому усердию капрала поскакала в голову колонны. По долине медленно, устало тек нескончаемый поток войск.

— Они что, домой, господин капитан?

— Отступают.

Отступала и часть капитана Фулжера. Значит, тоже домой…

— Ну-ка, ребята, к ним…

Рыжая кобылка сама перешла на рысь, и вслед за ней заторопилась вся колонна.

Разбуженные повозки зазвенели совсем по-иному. Побежал и гнедой, очень смущенный: ну конечно, какой это бег?..

— Пошел, гнедой, пошел…

Вскоре часть капитана Фулжера влилась в поток. Последовало небольшое оживление среди солдат: кто откуда, кто с каких пор не курил… Вечная история: из соседних сел — сколько угодно, из своего — ни души… А что до курева — попробуй упомни такую уйму времени…

Добрую половину ночи шли молча по шоссе, слушая все тот же перезвон теперь он был полновесней, решительней.

На рассвете, взобравшись на пригорок, колонна остановилась. С хвоста понесся вопрос, который солдаты, едва ловя озябшими губами, передавали друг другу:

— Что случилось?

Через некоторое время из середины к хвосту таким же образом отправлен был ответ:

— Пала лошадь…

Несколько солдат, довольные передышкой, собрались вокруг и лениво следили, как Харабаджиу тащит мерзлую землю в полах шинели… Сделав две ходки и собравшись в третью, Харабаджиу вдруг услышал:

— Разойдись!

В бледном свете луны мелькнул короткий ствол. Харабаджиу как ни в чем не бывало продолжал рассыпать землю под ноги гнедому, краем глаза поглядывая на погоны того, кто велел расходиться.

— Лучше суньте ливорверт на место, господин лейтенант, пока не остыл. А то железо, когда остынет, от него холодом несет…

Кто-то в темноте усмехнулся. Сухо щелкнул взведенный курок, и Харабаджиу вдруг сообразил, что от капитана до лейтенанта все равно что из Крыма до дома…

— Погодите, господин лейтенант… Если пристрелите тут, кто его стащит с дороги? Вы, что ли?

Курок, придерживаемый пальцем, мягко вернулся на свое место.

— Тогда убери его к дьяволу.

— А я что делал, когда вы пришли с ливорвертом?

Гнедой на ногах. Харабаджиу распрягает его. Сгребает со дна повозки охапку соломы, берет коня за уздечку.

— Пошел, гнедой, пошел…

Молча стоят солдаты, глядя, как капрал уводит гнедого в поле. Шагах в тридцати остановились. Гнедой, будто понимая, о чем шла речь, мягко опустился на колени, затем лег, уронив голову на промерзшую, голую землю.

Харабаджиу приподнял ее, подстелив соломки.

Щелкнул кнут на шоссе, разбудив повозку, затем скрипнула другая, и колонна двинулась. Гнедой подобрал ноги, чтобы подняться, — ждал трех мягких, ласковых слов…

Но капрал Харабаджиу молчал. Торопливо шарил по карманам, достал окурок, припрятанный на самый что ни на есть черный день, закурил…