Юлия Друнина - Проза (1966–1979) Страница 7

Простые, безыскусные, шаблонные слова, но они отвечали настроению летчиков, рвавшихся на фронт, и комиссар всячески поощрял меня к «творчеству».

Его уважение к моему интеллекту было так высоко, что мне даже поручили проводить занятия с летчиками по истории партии.

К сорок третьему году, когда в армии были введены погоны и новые звания, мне «присвоили ефрейтора» — так я стала отличным бойцом.

А «отличный боец» ломал голову над тем, как бы удрать, «дезертировать» на запад…

Навалилась беда, огромная, непоправимая беда. Умер отец.

С письмом матери в руках пришла я к комиссару — поделиться горем.

А комиссар сделал то, о чем я и мечтать не могла. Дал мне, «как отличному бойцу», в связи со смертью отца на несколько дней отпуск домой, то есть в Заводоуковку.

Прощай, разъезд Дубининский, село Михайловка! Прощай, ДВФ!

Все тяжелое, связанное с тобой, смягчится, просеется сквозь сито памяти, и останется только восемь строк:

Мне при слове «Восток» вспоминаются сноваВетер, голые сопки кругом.Вспоминаю ребят из полка штурмовогоИ рокочущий аэродром.Эти дни отгорели тревожной ракетой,Но ничто не сотрет их след —Потому что в одно армейское летоВырастаешь на много лет.

До Заводоуковки я добралась без приключений. Ведь все документы (а проверяли их очень часто) были у меня в полном порядке.

Выйдя из поезда, прежде всего сожгла мосты обратно — порвала и выбросила свой железнодорожный воинский билет. Потом, не заходя домой, пошла на кладбище, в сосновый бор, который здесь называют «черным бором». Он и действительно черный — траур вековых сосен, похоронный гул ветра в их высоких вершинах.

Стояла над свежей могилой, вспоминала, думала.

Может быть, если бы я осталась с отцом, ничего бы и не случилось. Но поступить иначе я не могла…

Мой план был прост. Попроситься в первый же воинский эшелон, идущий на запад, сказав, что от своего эшелона я отстала и вот теперь догоняю его. У меня имелась красноармейская книжка, в которой был указан номер моей части, но конечно же не сказано, где она находится. И еще благодарность от командования «за успехи в боевой и политической подготовке» — это за самодеятельность. По-моему, ничто не должно было вызывать подозрений. Тем более что я ехала на запад, а не на восток.

А если меня все-таки разоблачат и сочтут дезертиром — тоже ничего страшного. Ну, пошлют в штрафную, то есть на передовую.

До Москвы я прекрасно доехала в теплушке с лошадями — меня охотно приютили два пожилых дядьки-коновода. Не пришлось и показывать документы. Дядьки только ворчали, зачем это девок на фронт берут — неужто мужиков уже не осталось? И усердно подкармливали, добродушно величая «шкелетиной несчастной».

В Москве (как же я, оказывается, по ней стосковалась!) разыскала Главсанупр, но там в бюро пропусков мне сказали, что имеют дело лишь с офицерами.

Зато в Главупре ВВС до меня снизошли. Я попала на прием к убеленному сединами полковнику. (С таким высоким начальством мне еще не приходилось общаться.)

Полковник оказался славным старичком. Он внимательно выслушал мою легенду, изучил красноармейскую книжку, пробежал глазами благодарность командования, спросил об образовании, улыбнулся и сказал, что… оставляет меня в отделе писарем, поскольку место это сейчас свободно, а я человек грамотный и, по-видимому (взгляд на благодарность), серьезный.

Этого еще не хватало! Я с ужасом пыталась отказаться от такой чести, но лицо полковника из добродушного стало каменным, он скомандовал: «Кругом марш, товарищ ефрейтор!» и добавил: «Завтра, в восемь ноль-ноль, будьте здесь».

…Дома, в перевернутой вверх дном квартире, на меня пахнуло тревожным ветром 16 октября 41-го года, того дня, когда многие москвичи, кто по приказу, кто по своей воле, покидали родной город. О, как я тогда была уверена, что скоро вернусь на фронт!

Неужели мой долгий, мой сложный, мой мучительный путь обратно был путем по замкнутому кругу?..

Что делать? На фронт самостоятельно теперь не доберешься ни пешком, ни на попутках — не сорок первый, тут же угодишь в военную комендатуру…

Ровно в восемь ноль-ноль я была в Главупре ВВС. Приняла дела, приступила к работе.

…Думаю, что писарь, сменивший впоследствии меня на моем посту, должен был разбираться в хаосе, какой я натворила, не меньше месяца. Бумаги были перепутаны, сшиты вверх ногами, залиты чернилами, часть из них вообще потеряна. Забыты и не переданы полковнику некоторые телефонограммы. На меня посыпались жалобы.

Это был саботаж, но отнюдь не открытый. Я делала вид, что стараюсь изо всех сил, да вот не хватает умишка да умения. И вообще малость того, без царя в голове…

Полковник был добрым человеком. Он терпел мои художества целых семнадцать дней. Пытался мне помочь, отечески наставлял.

Я смотрела на него преданным глупым взглядом и «старалась» еще пуще. Из-за меня бедный старик получил строгое взыскание от вышестоящего начальства.

Только тогда он вызвал меня к себе и дал направление на пересыльный пункт — в направлении черным по белому было написано, что я отстала от эшелона, идущего на запад.

Счастливая, я разыскала мрачноватое здание на Стромынке, отдала в окошечко красноармейскую книжку и сопроводиловку, потом вошла в указанную мне дверь, около которой стоял часовой.

Огляделась — большая пустая казарма. Только на полу два спящих солдата.

Постепенно казарма стала наполняться какими-то странными личностями — кто в шинели, подвязанной веревкой, кто в армейском ватнике и шляпе, а один даже в лаптях — где он их раздобыл?

Все заросшие, грязные, но как-то не по-окопному. В казарме, перебивая махорочный дух, повисла вонь перегара.

Мне стало не по себе. Я решила подождать на улице. Но не тут-то было. Часовой с лицом истукана и разговаривать со мной не стал — просто захлопнул перед моим носом дверь.

— Вот попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, — насмешливо пропел солдат, подвязанный веревкой.

— Не расстанемся с тобой ни за что на свете, — подхватил другой, в женском пальто.

— Да я сама сюда пришла! Понимаете, сама! — Меня душили слезы обиды.

— Ну конечно, сама, — понимающе подмигнул мне третий, — все мы сами.

Казарма заржала.

Стыд и злость сжали мне горло. Я поняла, что оказалась среди самых настоящих дезертиров — не тех, кто бежит из тыла на фронт, а тех, кто бежит с фронта в тыл.

Надо срочно звонить полковнику, чтобы он объяснил про меня кому надо. Но ведь отсюда и к телефону не выберешься…

Часа через два нашу бражку повели в санпропускник. Может, мне прикажут мыться вместе с мужиками? Теперь я уже ничему бы не удивилась.

Не заставили — и на том спасибо! Только протащили через полгорода. «Весело» было шагать в такой приятной компании под любопытными взглядами прохожих!

Пока мужчины мылись, вежливый инвалид попросил меня подождать в комнате с чистым бельем. Но отнюдь не вежливая толстуха, прошипев инвалиду «еще стянет что-нибудь!», вытолкнула меня в зловонный чулан с грязными обмотками. Здесь, в одиночестве, я разревелась от унижения и беспомощности…

Пусть читатель не посетует на меня за то, что в этих записках я останавливаюсь на прозаических, неромантических страницах своей жизни на войне.

Здесь есть определенная логика. Обо всем, что можно назвать романтикой войны, я пишу всю жизнь — в стихах. А вот прозаические детали в стихи не лезут. Да и не хотелось раньше их вспоминать. Теперь вспоминать это «все» я могу почти спокойно и даже с некоторым юмором…

После санпропускника нас вернули на пересылку, накормили и стали вызывать куда-то по одному.

Дошла очередь и до меня. Три офицера, сидевшие за голым столом, посмотрели на меня с доброжелательным любопытством, а старший по званию протянул мне мою красноармейскую книжку:

— Как тебя занесло сюда, дочка? Сейчас отправляйся на сборный пункт, а оттуда — в часть. И не отставай больше от эшелона.

На сборном пункте, размещенном в здании школы, порядки были помягче, чем на пересыльном, но и там стоял часовой. Правда, только в проходной, у ворот. А так — разгуливай, пожалуйста, по всей школе. Даже можешь выйти во двор воздухом подышать.

Один из классов выделили для девушек. Их было человек тридцать. Кто спал, кто бренчал на гитаре, кто читал, кто писал. Шел ленивый треп.

Все девчата попали на сборный уже после того, как отлежали в Центральном военном женском госпитале, — был, оказывается, такой в Москве. Я смотрела на этих бывалых солдат снизу вверх, с почтением новобранца и с некоторой завистью.

Кто-то из них уже отвоевался, комиссовали подчистую. Кто-то надеялся получить вызов из своей части: «Сам комполка обещал!» А большинство, как невесты на выданье, покорно дожидались «сватов».