Алексей Решетов - Зернышки спелых яблок Страница 7

Когда мы вернулись домой, бабушка спросила:

— Ну, как ваше мороженое? Ели?

— Ели, баб. Знаешь, повкусней чуркинского молока!

— Я думаю, — усмехнулась бабушка. — Воду туда не подбавляют… Государство…

♦

Говорили, что когда-то — нас с Петькой еще и на свете не было — жил в нашем доме знаменитый краевед и писатель.

Вернее, жил он в тайге, в палатках и шалашах, но, приезжая на несколько дней по делам в город, останавливался в нашем доме. Тогда все ночи светилось угловое окошко, и за ним сухощавый седой человек что-то быстро записывал в маленькие блокнотики.

Так или иначе, но когда Чуркиной досталось от эмпэвэошников за непорядок на нашем чердаке, а от Чуркиной получил нагоняй Коляда, он, ворча что-то о «гнилой интеллигенции», выбросил из круглого слухового окна большой фанерный ящик с запыленными книжками и рукописями. Их сразу растащили на растопку.

Нам с Петькой досталась толстая, в коленкоре, тетрадь. Это были изумительные рассказы о семицветных фазанах, бедных китайских фанзах, о женьшене и легких, как сухой лист, оморочках…

Часто мы ложились спать, не поужинав. И бабушка, чтобы хоть как-то скрасить вечер, читала нам эти рассказы.

И одно в них нас всегда поражало: доброта суровых на взгляд охотников.

Любой из охотников, переночевав в сторожке, оставлял для других крупу, растопку и спички. Припасы лежали до тех пор, пока их не находил усталый и голодный путник. Тогда в сторожке пахло чуточку подгоревшей кашей.

Ох, как хотелось нам с Петькой найти такую избушку! Мы бы притащили крупу бабушке, она бы сварила мировую кашу. А потом, когда выдадут паек, можно отнести на место свою крупу.

Мы засыпали с мечтой о съедобной находке. Нам снилась тайга и в ней — сторожка из черных хлебных буханок. Труба сторожки была из белого хлеба. Из трубы шел дым — кто-то варил кашу.

Иногда бабушка не читала нам, а пела. Много непонятных и грустных песен бабушка слышала в молодости в городском театре. Там она работала в костюмерной.

На креслах в комнатах белеют ваши блузки…Вот вы ушли, а день так пуст и сер…Грустит в углу ваш попугай Флобер.Он говорит: жамэ, жамэ…Он все твердит: жамэ, жамэ, жамэ —И плачет по-французски.

— Кресло, — наутро пояснял мне Петька, — это совсем как стул, только по бокам ручки. Помнишь, у нас было кресло?

— Ну и где же оно сейчас?

— Сожгли же! — радуясь, что может объяснить, говорил Петька. — Помнишь, кашу варили?

Каша, каша, каша. Никуда не деться от этого слова. Я уже не помню, что хотел спросить у Петьки, кто такая Жамэ. Я думаю о каше. Но не об охотничьей, а о той, несъедобной, которую сварила бабушка, когда сожгли кресло.

Грустная и простая история. Бабушка забыла очки, и на рынке ей вместо манки подсунули казеин — клей для фанеры.

— А все-таки мы когда-нибудь что-то найдем, — уверенно говорит Петька. — Убежим в лес, чайник с собой возьмем, Индуса…

— Ничего мы не найдем. — Я не разделяю его уверенности. — Жди больше!

Однако я ошибся. Вскоре фортуна нам улыбнулась.

В тот день мы понесли на дальнюю Волочаевскую улицу сшитое бабушкой платье. Толстая, с двумя подбородками, заказчица обещала за работу вилок капусты и немного рису. Хозяйки не оказалось дома, и мы возвращались назад молчаливые, хмурые. Петька в сердцах, пинал придорожный репейник. И вдруг, уже недалеко от нашего переулка, наклонился над чем-то блестящим и, закричав «чья потеря, мой наход!», пустился бежать так быстро, что я намного от него отстал.

Когда я очутился в комнате, бабушка стояла у стола, схватившись руками за голову. На столе лежала Петькина находка — металлическая коробочка. Коробочку уже раскрыли, в ней поблескивали серебряные маленькие кубики.

Петька сидел на кровати, опустив голову.

— Вот, полюбуйся на своего братца, — сказала мне бабушка и обернулась к Петьке: — Да ты можешь понять, дурья твоя голова, что сейчас нарочно бросают отравленное. Враги, шпионы… Бантики еще завяжут для приманки. В городе висят специальные объявления.

Петька только пыхтел в ответ.

— Сейчас же мой руки. И ты, тихоня, тоже, — бабушка подтолкнула меня к умывальнику.

— Там «пищепром» написано, — подставив руки под сосок умывальника, пробурчал Петька. — Значит, их едят.

— Нет; вы только посмотрите на него, — возмутилась бабушка, — он еще недоволен, что остался жив!

— А самой можно в руки брать? — не унимался Петька. — Можно, да?

— Это уж не твое дело! — сердито ответила бабушка. Она действительно держала в руках коробочку. Затем, высыпав ее содержимое на стол, стала осторожно разворачивать упаковку одного из кубиков.

Мы, как зачарованные, следили за бабушкой. Вот она бросила очищенный кубик в кружку, растолкла его ложкой, льет из чайника кипяток. Вот отгоняет губами густой ароматный пар. Резко отставила кружку… Что она делает? Всегда она давала есть сначала нам. А тут вдруг, взяв только что отодвинутую кружку, выпила все, что в ней было.

— Все, — не то нам, не то себе сказала бабушка, села на кровать и стала неотрывно глядеть на часы. Часы были такие же, как всегда, так же медленно двигалась большая стрелка, такой же неподвижной казалась маленькая.

Я заплакал. Бабушка вздрогнула и повернулась ко мне:

— Ох, дура я старая. Просто кто-нибудь потерял… Да что вы, ребята, плачете? Надо же было как-то проверить… Разве я бросила бы вас на произвол судьбы?

Она встала и, пошатываясь, подошла к столу.

— Конечно, кто-то обронил, — повторила бабушка. — Сама я чего только не теряла! Вы вот что, ребята, посидите тут — я только Маришу крикну. Ей и не снился такой бульон.

В этот день мы с Петькой выпили по три кружки обжигающей солоноватой жидкости, похожей на мясной суп без засыпки. Первую кружку с хлебом, остальные — так.

— Настоящий бульон, — восхищалась бабушка.

— Совсем как до войны, — поддакивала Мариша.

Мы с Петькой не знали, какой был до войны, но верили, что этот — настоящий.

♦

Шло лето. Майки наши из голубых превратились в белые. В приямках возле домов поспевал паслен. Под окном Коляды его было особенно много.

Мы ели крупные, сладкие ягоды и заглядывали в комнату дворника. Стены ее были сплошь оклеены афишами.

Время от времени, когда таинственный остров или тощие ноги багдадского вора покрывались клопиными пятнами, Коляда заменял старые афиши еще более заманчивыми новыми.

Хорошо помню тоненькую принцессу с золотым поясом, канонерку «ТЭ-9» и девушку чуть постарше принцессы. Девушка сидела на тракторе и снятым с головы платочком махала бойцу в серой буденовке.

Мы лакомились последним пасленом, когда рядом с принцессой и трактористкой появился красивый цыган. Правда, тогда мы еще не знали, что он цыган. «Ромэн» в углу афиши считали его именем.

В то лето я отведал и других ягод. Ленка-маленькая ездила на Красную речку к тетке. Тетка поила Ленку парным молоком, гладила шрамик на ее руке и называла племянницу «кровь моя горячая», «ватрушечка сдобная» и «вылитая сестричка». На прощанье она еще раз сказала «вылитая», усадила девочку в кабину попутного «студебеккера», а на чумазую Ленкину шею надела ожерелье из алых ягод шиповника.

Я был первым, кого, вылезая из кабины, увидела Ленка. Одну за другой мы съели все шипижины. От теткиного подарка осталась лишь влажная ниточка.

Мне очень понравились ягоды, и я пообещал Ленке всю жизнь за нее заступаться.

На другой же день Ленка прибежала к нам и, глотая слезы, сообщила, что мальчишки ее «по-всякому» дразнят.

Я схватил с подоконника ржавую гранату-лимонку, которой бабушка размалывала крупную серую соль, и мы выбежали во двор.

Ленкины обидчики даже не взглянули на нас. Все слушали Димку Сойкина.

— Вот, — упрекнул я Ленку, — говоришь: дразнятся. Никто вовсе и не дразнится.

— Да-а, — возразила она. — А потом дразнились: Ленка-пенка, девчонка-пеленка и еще на букву «зэ»… А смотри, какой у Димки бантик! Димка тоже дразнился.

На Димке была новая рубашка. Под воротником, как раскрывший крылышки махаон, чернел бант. Димка держал руки в карманах и важно говорил:

— У нас… Как его?.. Банкет! Все папины начальники. Во, слышите, поют…

— Гуляют, да? — переспросил Валька Степанов и смешно вытянул шею. — Пьют они, забодай меня комар!

— Ну, пьют, — согласился Димка. — А еще, — он многозначительно посмотрел на всех нас, — т-танцуют!

— Пляшут, да? — опять спросил Валька.

— Нет, танцуют. Мама говорит, что пляшет только голытьба.

— Это какая-такая немазаная-сухая?

— Ну, — Димка задумчиво почесал переносицу, — все уборщицы, сторожа…