Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый Страница 7

Потом я увидел патластого, широкого и низенького Орлова в окружении таких же ребят в плюшевых кепках и широких клёшах с какими-то поблескивающими в сумраке цепочками.

Орлов, разумеется, узнал меня, но даже виду не подал, стоял полуобернувшись, сигарета во рту. Подойти? Или — мимо? Всегда так: заставляю себя делать то, что не хочу, против чего бунтует моя интуиция.

— Орлов!

Он только медленно обернулся.

— Почему не был в школе?

Орлов смотрел на своих друзей, как бы удивляясь моей глупости и глупости моего вопроса, молчал.

— A y него, знаете, свидание...

— С нами! — добавил кто-то.

— Га-га-а-а!! — раздалось в десять молодых глоток.

Я пошел прочь, а в спину била ритмом гитара.

Я вышел за проломленную во многих местах ограду. Оттепельное небо мрачно светилось красными и голубыми сполохами. Вдали мерно дышал завод. В спину мягко дул ветер. Шел со смены устало притихший люд. Клацал на повороте набитый битком трамвай. Все было тут просто, буднично, определенно.

А по ветру все еще доносилась гитара, голос, выкрикивающий припев:

А-а эт-то только присказка —Ска-а-аз-ка впереди...

УРОК ИСТОРИИ

Изучение истории есть изучение причин.

Вот уже месяц прошел, как я работаю учителем и классным руководителем школы рабочей молодежи. А это значит, что я обязан заглядывать в свой класс на переменах, принимать жалобы учителей, «обеспечивать» посещаемость и успеваемость, иначе конфликт с администрацией неизбежен. Я должен еще вести воспитательную, культмассовую, просветительную и всякую прочую работу, для чего мною составлены и утверждены все той же администрацией разнообразные планы.

А класс по-прежнему чужд и дик, настроен если не враждебно, то, употребим иностранное слово, — оппозиционно. И по-прежнему всякий день я недосчитываюсь пятка — десятка учеников, а когда цифра доходит до пятнадцати (главным образом когда идет первенство по хоккею или тянутся некие бесконечные телесерии), администрация делает мне внушение. На другой день, с утра, я отправляюсь на завод, в гаражи, в магазины, теряю время в проходных и в бюро пропусков, путаюсь в цеховых переходах, а потом беседую с начальниками, замами, завами, мастерами, пытаюсь стыдить прогульщиков и добиваюсь кратковременной вспышки посещаемости. Иногда приходит человек двадцать и даже до двадцати четырех. Двадцать пять никак не получается. Заколдованное число. Все же я чувствую себя именинником, с торжеством сообщаю цифры библиотекарше, добренькой маме-курочке, которая всегда сладко рассказывает в учительской о своих детях и о своем муже. Муж у нее идеальный, дети тоже, все необычайно одаренные: изучают языки, ходят в музыкальную школу, в плавательный бассейн и на фигурное катание...

Библиотекарша ведет школьный экран посещаемости и пишет справки, потому что в библиотеке не больше двухсот книг, размещенных в двух канцелярских шкафах... Директор, по-моему, ломает голову, что бы такое еще поручить библиотекарше; изредка дает поручение, скажем, купить новые столы, но чаще дел не находится, и все время можно употребить на рассказы о доме и детях, тем более что в учительской всегда есть слушатели. Библиотекарша очень любит свою работу, очень аккуратно приходит и так же аккуратно уходит домой. В конце концов, наверное, я просто несправедлив, потому что именно она ведет экран посещаемости и благодаря ей все видят и мою славу и мой позор.

За всякой вспышкой, за всяким подъемом неизбежен спад, и я жду спада, не то слово — жду, угадываю его уже поставленным чутьем классного руководителя. Для этого и не надо быть волхвом. Хуже, что все привычное становится нормой, вот почему привычно бездельничают Орлов и Нечесов, отчаянно плохо учатся по русскому каменщики Фаттахов и Закиров, прогуливают то вместе, то врозь продавщицы, спит на уроках Павел Андреевич, в понедельники не является Мазин, и не в силу ли этой привычки аккуратнейшим образом ходят на занятия Горохова, Столяров, Алябьев и сердитая повариха Тоня Чуркина. Замечу, в каждом классе школы рабочей молодежи, как бы в противовес забубенным прогульщикам, как бы доказывая диалектическую истину, что злу всегда противостоит добро, есть удивительно прилежные ученики, таких и в дневной школе, наверное, не отыщешь.

Сегодня у меня урок в своем классе. Французская революция 1848 года. Вижу — слушают, а все-таки нет того внимания, какого я жду. Злюсь. А ничего поделать не могу. Что за класс? Определить его одним словом? Главное качество? Вот оно: равнодушие! Что за класс! Только тогда и заинтересуешь, когда какую-то подробность вытянешь. Но не могу же я на такой ответственной теме байки рассказывать. История — точная наука. А Нечесов хихикает. Орлов вообще где-то витает. Требую, чтобы все писали, привожу примеры, которых нет в учебнике, ссылаюсь на Герцена и на Маркса. Диктую цитаты. Я хорошо подготовил этот урок. Не пожалел времени — вчера целый день корпел в читалке, все выстроил любо-дорого. В институте бы... Стоп-стоп... А может, я слишком сложно? Для этих вот — Нечесовых. Надо подумать... И когда я все-таки овладею собственным классом? Или этому не суждено сбыться?

Ну-ка, проверим, кто пишет за мной. Так. Чуркина, Горохова. Алябьев и Кондратьев, подручные сталеваров, — парни вроде бы серьезные, особенно Алябьев. Пишет Павел Андреевич, но как-то нехотя, точно протокол перебеляет. Из камвольщиц — Валя Соломина. Остальные? Делают вид или даже не делают вида. Галя Бочкина глядит в зеркало, пальцем приподнимает челку. Рая Сафина бездумно слушает, и где-то далеко-далеко желтенькая Таня Задорина, по-моему, строчит письмо или записку. Иды Чернец сегодня нет. Неужели загуляла? С нее станется. Спросить у Дарьи Степановны. Хулиганы мои, конечно, бездельничают. Нечесов вертится, соображает, что вытворить. Орлов не торопясь лузгает семечки, закрываясь рукой, плюет под парту.

— Орлов!

Движение бровью. Клейкие глаза смотрят с обычной насмешкой, рука тянется ко рту принять очередную скорлупку.

— Орлов! Сейчас же убери семечки.

— Чо я...

— Встаньте, Орлов.

— Чо в тюрьме, чо...

— Или работайте, или идите из класса...

Медленно и продолжая лузгать семечки, он идет к дверям, останавливается, громко щелкает скорлупкой, пнув дверь, выходит.

Так чем вы, Владимир Иванович, отличаетесь от Василия Трифоныча? Ничем. Что делать? А как поступил бы Борис Борисович?

Итак, революция 1848 года во Франции была первой волной той бури, которая прокатилась по всей Европе и достигла берегов России, точнее, русской части Польши...

— А ты, джентльмен, почему не пишешь? — сказал я, подходя к вертячему Нечесову.

— Бумаги нету...

— Возьми где-нибудь и пиши.

Нечесов точно ждал такого предложения, цапнул тетрадку с парты Чуркиной, но с той же стремительностью, с никак не ожидаемой ловкостью она выдернула тетрадку и стукнула его книжкой по голове.

— Ого! Дерется!

— А ты не цапай!!

— Чуркина! Одолжите ему листок.

— Счас, — ответила она и, просунув руки в парту, вытащила несолидный дерматиновый портфельчик, с какими в деревнях ходят в первый класс; порывшись в нем, достала новую голубую тетрадь. — Ну, ты, кулема, на́, — сказала она, сердито усмехаясь.

— Завтра еще неси, — ответил Нечесов.

— Ладно, принесу, пожертвую копейку...

Однако и с тетрадью Нечесов писать не стал.

— Нечесов, почему...

— А что писать-то? И так все ясно...

Обычной своей скороговоркой:

— Можно вопрос?

— Да.

— Зачем нам история?

— Вот тебе на́... Чтобы знать законы развития человечества.

— А что знать-то? Воюют да мирятся.

— Как ты быстро. Ну, а историю своего народа хотя бы знать не надо? И вообще, что за глупый вопрос? История изучает причины...

— Я по-другому читал!

— Как?

— Там сказано: «История — попытка придать смысл бессмысленному...»

— Так, по-твоему, человечество развивается без всяких законов?

— Конечно. Какие законы? Живут, и всё...

— Хорошо. А разве нет прогресса человечества? Нет классовой борьбы? Почему же мы по сию пору не ходим в шкурах?

— Вот я и говорю: воюют да мирятся. Опять воюют... И в шкурах ходят. Вот эти, — указал на Осокину, — всех зверей на шапки перевели... На воротники...