Александр Поповский - Повесть о жизни и смерти Страница 7

Вениамин Петрович просчитался в собственной судьбе. Он окончил летную школу, в боях с неприятелем сбил больше ста машин и двадцати пяти лет командовал полком береговой авиации.

— Как это случилось, — спросил я его, — что нелюбимая профессия вытеснила у вас интерес к сложным расчетам и конструированию?

Больной усмехнулся и, словно то, что он должен был рассказать мне, было ему самому не совсем ясно, неопределенно развел руками.

— С тех пор, как инструктор доверил мне машину и самолет перешел в мои руки, многое в моем представлении изменилось. Я узнал, что машина — сложнейший организм, требующий непрерывных и сложных вычислений. Самый взлет и посадка — нелегкая задача, не говоря уже о состязании с врагом. Расчеты конструктора проверяются годами и десятилетиями, самолет же позволял мне строить предположения, создавать планы, головоломки и в первом же бою их проверять.

— Вы хотите сказать, — перебил я его, — что летчик — тот же математик, конструктор и инженер?

— Да, — спокойно ответил он. — Столкновение в воздухе, будь то поединок или учебный бой, вынуждает пилота распутывать сложнейшие расчеты противника и противопоставлять им спои. Число этих комбинаций не менее велико, чем в конструкции висячего моста или пизанской башни.

Молодой человек все больше нравился мне. Привлекала его вдумчивая и тихая, задушевная речь. Заслышав стук его костылей у дверей лаборатории, я охотно откладывал работу, чтобы побеседовать с ним.

— Хотите, я расскажу о моем боевом крещении, — с лукавой многозначительностью предложил он как-то мне. — Уговор — не сердиться, если история покажется скучной…

Он уселся у окна, облокотился о подоконник и, глядя на улицу, залитую весенним солнцем, после некоторого раздумья начал:

— Нам, молодым летчикам, не очень искушенным новичкам, поручили отогнать немецкие самолеты, державшие курс на Очаков. В порту стояли баржи, груженные бомбами, и надо было их отстоять. Мы встретили врага, вступили с ним в бой, короче — сделали все, что смогли. Осыпаемый пулеметным огнем, я упрямо нападал, не давал спуску более опытному противнику и заставлял-таки одного с копотью повернуть домой. Враг был отбит. Я посадил машину на аэродром, оглядел ее и почувствовал, что краснею от стыда. Какой сумасшедший вел этот самолет! На нем не было места живого. Еще одно такое «сражение», сказал я себе, и моей карьере придет конец. Тем временем явились друзья с поздравлениями. Оказывается, в пылу бестолковой суеты я случайно сбил вражескую машину. Мне воздавали должное, отмечали «резкий почерк» моего Полета, а я был убежден, что вел себя в воздухе, как мальчишка… Я провел свой дебют без расчета и плана, как ремесленник…

Он немного помолчал, как бы мысленно провел черту между прошлым и настоящим, и, словно отделавшись от неприятных воспоминаний, легко вздохнул.

— Я многому с тех пор научился, каждый бой для меня стал творческим поиском, серьезным уроком, которого я ждал с нетерпением.

Он что-то вспомнил, улыбнулся собственным мыслям, и, не дожидаясь, когда я попрошу его продолжать, сказал:

— Я однажды заставил противника покончить с собой, уничтожил его без единого выстрела… но об этом в другой раз…

Другой раз, увы, не наступил. Мой друг заболел, и наши беседы прекратились.

Мне сообщили, что у Донского повысилась температура, и врачи у него нашли аппендицит. Больной долго скрывал свое состояние и пожаловался, когда боли стали невыносимы. Операция обещала быть нелегкой, время упущено, а сердечная мышца слаба.

Я навестил моего друга в день операции. Болезнь не лишила его спокойствия, но вместе с тем, вызвала что-то вроде замешательства. Он правильно оценивал свое состояние, признавал его опасным, но не это удручало его. Он считал естественным разбиться при падении, задохнуться в стропах собственного парашюта, и ничего более недостойного не видел для себя, как умереть от аппендицита.

За полчаса до операции я снова навестил его. Лицо больного пылало, веки поднимались с трудом, и сознание меркло.

— Горим, Федор Иванович, — прошептал он, — слишком я взмыл к небесам, как бы этот взлет мой не был последним.

Антон в этот день был чем-то крайне озабочен. Он дважды отлучался из госпиталя, вел секретные разговоры по телефону, а в остальное время не отходил от меня. Я хотел предупредить Надежду Васильевну, чтобы она ка всякий случай была готова ассистировать мне, но Антон вдруг заявил, что я могу рассчитывать на него.

Сообщение не доставило мне удовольствия. Я отлично помнил ошибки и неудачи Антона и не был склонен на сей раз мириться с ними. Я не мог ему доверить столь близкую мне жизнь. С Надеждой Васильевной мне было просто и легко, она вовремя умела все предусмотреть и не тревожила меня напрасными опасениями. Антон был моим начальником, и я не смел ему возразить, он должен был это сам понять и отказаться.

Наихудшие опасения хирурга оправдались. Едва операционную рану зашили, началась агония больного. Умирающего доставили в лабораторию, и пробил час моих испытаний.

Прежде чем Антон успел добраться до артерии, а я — пустить в ход меха, дыхание больного оборвалось и замерло. Наступила клиническая смерть. Мы без промедления взялись за работу. Несколько мгновений — и кровь двинулась к сердцу, пришел в движение аппарат искусственного дыхания. Антон не только справлялся со своим делом, но и помогал мне. Он вовремя увидел, что шланг мехов в моих руках не соединен с трубкой и воздух из поступает в гортань. Какая неосторожность! Это могло стоить больному жизни. «Спасибо, дружок», — прошептал я, готовый расцеловать Антона.

Я не мог не заметить, что подготовка к оживлению была проведена прекрасно. Медикаменты и инструменты, все, что могло нам пригодиться, лежало на своих обычных местах, под руками. Кроме нас, в лаборатории находились Надежда Васильевна и фельдшер. Судя по серьезному выражению их лиц, у них тут были свои, неизвестные мне обязанности.

Потянулись минуты надежд и отчаяния. Ни на мгновение я не забывал, кто лежит передо мной, в ушах звучал его голос, и временами казалось, что я вижу улыбку на безжизненных губах. Чего бы только я не отдал, чтобы услышать его вздох, отрывистое, слабое, едва слышное дыхание… Напрасно напрягал я свой слух, изгнанная жизнь но возвращалась…

Промелькнули минута, другая и третья, еще немного, и надежд не останется… Время уносилось со страшной поспешностью, ушли в вечность пятая и шестая минуты, последняя или предпоследняя: кто знает, какая отнимет у моего друга его разум и обратит человека в полутруп.

— Федор Иванович, — с мучительной медлительностью заговорил Антон, и я отчетливо увидел, как вздрагивают от волнения его руки. — Всегда ли смерти предшествует клиническая стадия? Могут же некоторые болезни сразу заканчиваться абсолютной смертью?

Я не ответил ему. На жизненном счету моего друга осталась минута. Как быть: довериться ли испытанному средству, остаться у мехов, или попробовать массировать сердце? Мысленно я это делал давно… На левой половине грудной клетки мне виделся разрез без единой капли крови — ее нет там, где замерла жизнь. Четыре пальца руки скользнули под сердце, сжимают его, и оно вздрагивает… Все отчетливей мне видятся сокращения и расслабления сердечной мышцы…

Седьмая минута на исходе, все кончено.

— Мы потеряли Вениамина Петровича, — говорю я, — прекратите процедуру.

Моя рука автоматически раздувает еще меха, трубка лежит в дыхательном горле, но мысли мои оставили лабораторию.

— Операцию надо продолжать, — тоном приказа произносит Антон. — Каким бы больной ни пробудился, что бы потом ни случилось с ним, он должен жить.

В другом случае я не стал бы слушать его. Кто дал ему право решать за меня. Сейчас я не склонен возражать. Его решительный голос и твердое «нет»! вселяют в меня силы и веру. Я не хочу думать о последствиях, которые наступят, мне нет дела до них, я хочу видеть моего друга живым, беседовать и слушать его. Спасибо, Антон! Будем продолжать и надеяться.

Больной вздохнул. Вначале едва заметно, затем все глубже и глубже стал дышать. Прошло немного времени, и он открыл глаза, опустил веки и снова поднял их. Антон подмигнул фельдшеру, и тот оставил лабораторию. Надежда Васильевна усмехнулась, открыла дверь и выглянула, словно кого-то выжидая. Я был слишком поглощен судьбой больного, чтобы придать этому значение. Меня в тот момент занимали глаза моего друга: отразится ли в них проблеск сознания или разум не покажется в них?

Дверь операционной тихо открылась, и вошли двое мужчин в белых халатах поверх военной одежды и в полотняных шапочках. Оба были в летах и, судя по уверенности, с какой они держались, принадлежали к высшему командному составу. Тот, который помоложе, носил маленькие усики, другой — бородку. При виде вошедших Антон вытянулся, опустил руки по швам и поспешил нм навстречу.