Анатолий Алексин - Не родись красивой... Страница 7

Он и Маше напоминал прямодушного, обаятельного ребенка. Они помолчали.

— А как вы оцениваете… здоровье Вадима Степановича? — скорее вспомнила, чем поинтересовалась Маша.

— Причиной клинической кончины его стало, по-видимому, какое-то мгновенное потрясение, а не хронический недуг. Так что все восстановится и будет в порядке. Я почти убежден. Почти, так как полностью ручаться за выходки сердечно-сосудистой системы не может никто. Иногда эта система так же непредсказуема, как система советская. Но организм Парамошина еще молод. В отличие, допустим, от моего. Молодость хороша уже сама по себе. Но я не хочу зависеть от возраста. — «И от него тоже?» — подумала Маша. — Не робею, как видите, перед вами. Хоть мне уже пятьдесят шесть.

Ей было тридцать.

«Что люди? Что их жизнь и труд? Они прошли, они пройдут…» — написал гений, проживший двадцать шесть с половиной лет и не цеплявшийся за земное существование. Он «хотел забыться и заснуть», за что профессор-реаниматолог его дополнительно почитал.

Лермонтов, естественно, не был пациентом Алексея Борисовича… Но строки его стали критерием отношения профессора к пациентам. «Они прошли, они пройдут…» Все старались проходить подольше, максимально задерживаться в своем земном шествии. Максимально содействовать этому было предназначением и обязанностью Алексея Борисовича. Но к тем, кто уж очень цеплялся за жизнь, он относился скептически. Очнувшись, Парамошин шепотом заклинал реаниматолога: «Я умоляю вас… Умоляю…» Эту врачебную тайну Алексей Борисович, однако, от Маши скрыл. Вскинув на нее устало-озорные глаза, он спросил:

— А Вадим-то Степанович из-за чего надорвался? Как вам кажется?

— Из-за любви, — не задумавшись, сообщила она.

По-мальчишески бойко сообразив, он снова задрал глаза, так как был ниже ее ростом и не собирался это маскировать — ни перед кем на цыпочки не привставал:

— Из-за любви к вам?

— Ко мне.

— Молодец. Я его понимаю! И как же теперь?..

— Я ведь дала вам согласие. — Маша не бравировала прямотой — она и правда не выносила в общении кривых и ломаных линий. Ничего из себя не изображая, она даже не прихорашивалась и пренебрегала косметикой. Какою была, такой и была.

— А не придется ли снова его спасать? — спросил Алексей Борисович. И сам же ответил: — Во-первых, я все равно не собираюсь вас уступать, а во-вторых, трагедии повторяются лишь как фарс. Расхожая истина. Но давайте за это выпьем!

В застольях он был несменяемым тамадой, «душой общества». Душой изобретательной и находчиво-остроумной… Когда его с нарочитой торжественностью избирали главой стола, он неизменно предупреждал:

— У меня, как и у знаменитого восточного мудреца-поэта, есть, предупреждаю, существенный недостаток: я очень люблю тех, кто любит меня, и недостаточно люблю тех, кто меня не любит.

«Тех, кто не любит его, любить вообще противоестественно!» — впоследствии думала Маша. Она в ту пору уже наизусть знала его излюбленные истории и анекдоты. Не мог же он всякий раз изобретать что-то новое. Она берегла его силы — и не требовала обновления застольных «программ». А слушала так, как внимают произведению хоть и знакомому, но неспособному надоесть.

Если сам Алексей Борисович примечал за столом тех, которые, как и Маша, не единожды его слышали, он с ребячьей открытостью объявлял:

— По многочисленным просьбам исполняю на бис осточертевшие мне «номера»!

«Би-ис!» — взбадривали его приятели. И он, оставляя нетронутым текст, играючи обновлял форму общения: артистичность его была неиссякаема.

Принято считать, что молодость — это счастье. Но для Маши она была нестихавшей тревогой. В совсем юные годы она наивно мечтала уничтожить возрастной разрыв между собой и мамой. «Это противоречит законам природы», — объяснила ей мама-юрист, которая законам служила. Но боязнь остаться одной продолжала Машу преследовать. Не по возрасту самостоятельная, она боялась утери не бытовых материнских забот, а мамы как мамы: ее присутствия в своей жизни и в жизни вообще. Советы Полины Васильевны не звучали наставлениями, а служили прозрениям дочери, избавлению дороги ее от спотыканий, чудившихся падениями, и от незначительных рытвин, казавшихся пропастями. Так было до той поры, пока Маша не влюбилась и не лишилась здравого слуха, к которому Полина Васильевна уже напрасно пыталась пробиться.

И вот нежданно… Маша почувствовала, что снова мечтает свести на нет возрастное расстояние. Между собою и мужем. «Чем больше родных людей, тем вроде спокойнее, — рассуждала она. — Но тем и тревожней: увеличивается опасность потерь». Машу угнетали, страшили возрастные разрывы… Хотя муж предупреждал ее и себя:

— Кто следующий — это определяют не цифры, не даты рождения. Чаще всего в повседневности убивает не возраст, а люди людей. Люди людей… И даже не явно, как противники на войне. Или как уголовники… А те, кого официально и судить невозможно: завистники, интриганы, отравители окружающей среды… и нравственной тоже.

Маша принадлежала к тем женщинам, игнорировать коих мужчинам было почти невозможно, как водителям светофоры. С той разницей, что она являлась лишь знаком «стоп»: замирали либо полностью, либо своей физиологической сутью. А ревновал все же не он ее, — ревновала она… Машу смущало, что все медсестры, окружавшие мужа, были хорошенькими.

— Мрачные экстремальные ситуации надо рассеивать красотой, — объяснил он.

— Но не обязательно женской.

— В мужской красоте я разбираюсь меньше.

Маша знала, что, хоть муж с ходу в глаза не бросался, при ближайшем рассмотрении он нырял в самую глубь женской неотвязности, прилипчивости. И она терзалась.

— Что ты, милая? Мне бы за тобой уследить! — прямодушно реагировал он.

7

— Простите, Мария Андреевна, что я, не являясь хирургом, позволяю себе бередить ваши раны. Врачи это делают ради спасения здоровья, а я — ради спасения истины. Правда, от этого никому не становится легче.

— Почему? Для меня месть — это цель. И сейчас, не скрываю, главная. Я мечтаю отмстить! Пусть мечтать об этом греховно… — Глаза ее сузились и стали клинками. — Я ищу кару для Парамошина. Она не исцелит меня, но, по крайней мере, я не взорвусь…

— «Либерализм к преступникам есть худший вид пренебрежения к честным людям». Так сказал один из мудрых юристов. «Доброта ко злу — это зло». Так сказал другой знаменитый.

Маша видела, что Митя к встрече готовился тщательно. И не только как следователь… На нем был модный костюм и не вполне рядовая рубашка, под цвет которой пристроился галстук. Они, конечно, не могли состязаться с лихостью парамошинских одеяний, но очень уж отличались от потертой куртки и брюк с искусно вмонтированной заплаткой. «Неужто и он? Так необычен… А в этом как все? — всполошилась она. — И эти цитаты… И заикается сегодня гораздо заметней».

Митя достал ученическую тетрадь не из прежнего потрепанного портфеля, а из претенциозно загримированного под кожу кейса. Тетрадь расположилась уже не на коленях, как прежде, а на столе. Маша догадалась, что лично Мите принадлежала лишь та тетрадка, а все остальное было чьим-то чужим. Пиджачные рукава для долговязого Мити оказались коротковаты, а для его тонкой шеи воротник рубашки оказался широковат — и шея смущенно нащупывала его берега. Белая голова еще резче контрастировала с тридцатилетним лицом.

— Парамошин говорил, что готов за вас умереть? Я верю: за вас можно.

— Лучше уж ради меня вы, Митя… живите.

— Мы с вами почти одногодки, — сообщил он.

— У души, Митя, свой возраст. Для моей наступила старость.

Он не стал Машу разубеждать. Не принялся уговаривать, что она на свою душу клевещет, а разъяснил:

— Ничего такого я не имею в виду. Не дай Бог, не подумайте. Просто хотел, чтобы вы знали: за вас можно умереть.

Он заикался все очевиднее.

Да и беседу свою переместил с медицинской «госдачи» не в комнату следственного управления, а в осиротевшую профессорскую квартиру: «Здесь я лучше разберусь в ситуации». Со стен по-прежнему взирала первая жена Алексея Борисовича… Хвою фотографию Маша допустила лишь на профессорский стол. «Отношение к разным женам не может быть одинаковым, — как-то сказала она мужу. — Мы ведь пришли к тебе в разные времена. Всему и всем — свое место. Женам, я думаю, тоже…»

— Алексей Борисович спас Парамошина. Это я установил, проверил по документам. Не вас проверил, а факт. Простите, профессия…

— Не извиняйтесь: у меня мама юрист-защитница. Адвокат… И я знаю.

При упоминании о Машиной маме Митя, ничего не объясняя, с воспоминательной грустью вздохнул. «Может, он замыслил в своем новом наряде представиться маме? Но с какой целью? Выглядит как жених…»