Анатолий Калинин - Лунные ночи Страница 7

И, лишь умолкнув, он вдруг смутился. Наклонив голову, сидел в кресле. Его вывели из этого состояния слова Тарасова:

— Что можно сказать? Одно: высказанный вами общий принцип, что планирование должно быть направлено не на сковывание, а на развязывание инициативы и местных возможностей, по-моему, безусловно, правилен. А по-вашему, Сергей Иванович? — повернулся он к третьему, молчаливому участнику этой сцены.

— И по-моему, — последовал ответ.

— Но даже самый правильный принцип только тогда можно признать окончательно правильным, когда он опирается на конкретные предпосылки. К сожалению, они мне еще не известны. Я с ними еще не знаком. Вы говорите, что написали об этом в своей докладной на имя Семенова?

— Месяц назад.

Тарасов позвонил, вошел помощник.

— Докладная записка товарища Еремина у вас?

Помощник внимательно посмотрел на Еремина, пошевелил светлыми бровями и вспомнил:

— Я ее по указанию Федора Лукича в областное управление сельского хозяйства переслал.

— Сегодня же затребуйте ее обратно, — распорядился Тарасов. И, проводив взглядом широкую, статную спину помощника, предупреждающе сказал Еремину: — Однако неделю, десять дней, чтобы изучить этот вопрос и определить первые меры, я надеюсь у вас получить…

— Времени у нас совсем мало осталось, — осторожно напомнил Еремин.

— Я думал, что для первого знакомства вы будете снисходительнее, — засмеялся Тарасов. — Не кажется ли вам, Сергей Иванович, — во второй или в третий раз обратился он к сидевшему у подоконника мужчине, — что это и есть как раз то, что вы ищете? И район интересный, и люди, видимо, не хотят мириться с обычным, так сказать, средним уровнем. Почему бы вам для начала не поехать с товарищем Ереминым, не познакомиться с людьми, с колхозами? — И, должно быть читая на лице у Еремина недоумение, он спохватился: — Извините меня, я, кажется, так еще и не догадался вас познакомить. Это Сергей Иванович Михайлов, — назвал он грузного мужчину, — мой станичный земляк и однокашник. В комсомол тоже в одном году вступали. — И он вопросительно посмотрел на Михайлова; помнит или не помнит?

— В двадцать девятом. На курсах трактористов, — уточнил Михайлов.

— Я уже сказал, что мне сегодня везет на встречи, — поворачиваясь к Еремину, с удовлетворением продолжал Тарасов. — С самого тридцать третьего года не встречались, и я долго не знал, что это пишет книжки о трактористах тот самый Михайлов. — Смягчая свои слова, он с улыбкой взглянул на Михайлова. — Потом узнал, что писатель из него получился примерно такой же, как и из меня партработник: кочевой. До войны колесил по стране и после войны продолжает: Кубань, Украина, кажется, Сибирь…

— Урал, — поправил Михайлов.

— Охота к перемене мест… Если бы не она, может быть, и еще не встретились бы. Столкнулись в Москве на аэродроме, оказалось, летим в одно место. — Тарасов развел руками. — Сергея Ивановича потянуло в места, где он когда-то трактористом землю пахал. И, как я понимаю, с перспективой…

— Пока без всякой перспективы, — запротестовал Михайлов.

— Уговариваю осесть у нас в области, — пояснил Тарасов, — пожить два-три года. И пока — безуспешно. Может быть, вы, товарищ Еремин, скорее его уговорите? Покажите ему ваш район, повозите по тем самым степям и лугам, о которых вы нам рассказывали. Пусть послушает, какие здесь люди песни поют. Я этого человека знаю, — смеясь одними глазами, он взглянул на Михайлова, — у него к песням сердце жадное. Может случиться, что и падет жертвой собственной жадности…

«Вот еще накачали на мою шею…» — искоса поглядывая на Михайлова, невесело подумал Еремин. Художественную литературу он любил, но до чего же теперь все это было не ко времени и некстати! И с живым писателем ему впервые в жизни приходилось иметь дело. Слыхал, что писатели — народ капризный и водку пьют, как николаевские солдаты. С ними нужно особого деликатного этикета придерживаться. Надо готовить телятники и свинарники к зиме, а тут вырабатывай этот самый этикет. Вот тебе и любовь к художественной литературе…

Но ему не оставалось ничего другого, как ответить:

— Это можно.

Ему показалось, что при этих словах по губам Михайлова промелькнуло подобие усмешки.

— Вот и спасибо, — обрадовался Тарасов. — Вы когда собираетесь уезжать?

— Утром. Мне еще нужно в Сельхозснаб зайти.

— Значит, вечер у вас свободен?

— Свободен.

— Говорят, сегодня в областном театре идет пьеса местного драматурга, и я ищу компанию. — С лица Еремина он перевел взгляд на лицо Михайлова.

— Я не возражаю, — сказал Михайлов.

— А я уже и не помню, когда был в театре, — признался Еремин.

Еремин давно уже не был в театре, и мягкий свет больших фонарей у главного входа, билетеры со строгими лицами, тишина и полумрак зрительного зала сразу же ввели его в ту знакомую атмосферу приподнятой праздничности, о которой он нередко вспоминал, живя в станице.

И спектакль ему в общем понравился. Несколько раз Еремин с любопытством взглядывал на Тарасова. Главным героем пьесы был секретарь обкома, и небезынтересно было узнать, какое это производит впечатление на Тарасова.

Еремин видел, что он смотрит на сцену внимательно. Главного героя окружали на сцене другие люди, его товарищи и подчиненные. Среди них были и секретари райкомов. Когда эти люди начинали делать не то, что надо, сбивались с пути и совершали ошибки, секретарь обкома — главный герой пьесы — в нужный момент их поправлял и выводил из тупика.

Правда, Еремин не мог вполне согласиться с тем, что только один он всегда действовал правильно и никогда не ошибался, в то время как все окружающие его люди так часто ошибались. Но зато в решительные моменты герой действовал с необходимой твердостью, видно было, что это человек волевой и что он по-настоящему болеет за дело. В моменты, когда он так хорошо открывал глаза своим подчиненным на их ошибки и с такой проницательностью намечал перспективу, зрители награждали его аплодисментами.

Вызывал симпатии главный герой и своей внешностью — подтянутый, моложавый, с явно выраженной фронтовой стрункой. Еремин украдкой переводил взгляд на Тарасова и снова вынужден был отметить, что по наружности никак не скажешь, что он секретарь обкома. Впрочем, тут же Еремин с некоторым смущением заключил, что его и самого никак не признаешь — и не всегда признают — за секретаря райкома. Он уже успел привыкнуть к тому, что незнакомые люди входили в его кабинет и, с недоумением увидев его за столом, интересовались: а надолго ли отлучился секретарь райкома?..

Не раз Еремин замечал во время спектакля, что и третий из их компании человек — Михайлов — тоже бросал на Тарасова короткие взгляды. Можно было поручиться, что при этом по губам Михайлова пробегала улыбка.

Еремину любопытно было узнать, понравился ли Тарасову спектакль, проверить свои впечатления. Сам Тарасов не начинал об этом разговора. И Еремин, когда они ехали в машине из театра, решился спросить первый.

— Актеры играли неплохо, — как-то неохотно ответил Тарасов.

Еремин увидел, как при этих словах Михайлов бросил на него стремительный взгляд и глаза его опять спрятались в тень шляпы.

— Я имею в виду главным образом пьесу, — уточнил свой вопрос Еремин.

Прошла минута или две, прежде чем он услышал ответ Тарасова.

— Сперва мы должны установить, — сказал он глуховатым голосом, — что подразумевал драматург: предостеречь от того, каким не должен быть руководитель, или же создать пример, достойный подражания?

Из-под шляпы забившегося в угол машины Михайлова опять блеснули две острые точки и исчезли.

— По-моему, это достаточно ясно, — сказал Еремин.

— Не совсем. Вы уверены, что в намерения автора не входило написать шарж, карикатуру?

— В этом я уверен, — твердо сказал Еремин.

— Но если это герой, то почему же только он один умный?

Теперь Тарасов, сидя впереди, рядом с шофером, и полуобернув лицо, ожидал ответа. Признаться, Еремину такое соображение не приходило в голову, и он не мог его сейчас опровергнуть. Ему показалось, что шляпа Михайлова пошевелилась. Еремин с живостью повернулся к нему, но это только показалось.

— Уйма добродетелей! — так и не дождавшись ответа, продолжал Тарасов. — Занятная логика. Оказывается, герой потому и выдающийся секретарь обкома, что он посещает общую баню, приценивается на рынке к картошке, читает художественную литературу и ходит на работу пешком, а не ездит в машине. Но ведь он же единоличник! Он все делает сам, потому что он один умный. А может быть, потому, что он не верит в людей. Сергей Иванович, вы-то почему молчите, это же по вашей части? — Тарасов обернулся к Михайлову.

— Я же пьес не пишу, — отшутился Михайлов.