Владимир Крупин - Спасенье погибших Страница 7

И Сидорин сел. Все знали, что он из разряда тех, кто уж раз пришел на какое угодно заседание, то должен отметиться, да так, чтоб сказали: «А Сидорин-то опять всех уел». И действительно, ревнитель словесности уязвился:

— Почему «из некоего Карлейля»? Если угодно, вот вам из некоего Некрасова, и тоже очень кстати к нашей писательской жизни, даже где-то ближе, цитирую: «Братья-писатели! в нашей судьбе что-то лежит роковое: если бы все мы, не веря себе, выбрали дело другое — не было б, точно, согласен и я, жалких писак и педантов, только бы не было также, друзья, Скоттов, Шекспиров и Дантов! Чтоб одного возвеличить, борьба тысячи слабых уносит — даром ничто не дается: судьба жертв искупительных просит». Конец цитаты. Стихотворение «В больнице».

— Ситуацию не надо раскачивать, — отрубил Владленко. — Давайте без цитат.

«Ну и что, — вяло думал Федор Федорович, — толку-то что от вашей начитанности, писали бы лучше, уж вас-то самих и под пистолетом не процитируют».

Тут уже и я, как преподаватель литературы, заимел право подумать, что вот если бы кто взялся написать о тысяче слабых, которых, по выражению Некрасова, «борьба уносит», то вряд ли смог бы: где их теперь, слабых, взять? Все они сильные, сила их в безразличии ко всему, кроме себя, кроме своей устроенности. Плохо кому — они тут же заявят, что им еще хуже. Лучше кому — а чем мы хуже, почему нам не лучше? Но это я могу с чужих слов думать, тот же Олег рассказывал в лицах, как тут бывает: обнимут и нож в спину воткнут.

— А ведь вы зря скрываетесь в больницу, — прорезался сочувствующий Михаилу Борисовичу голос Петрина. — У нас общий участковый врач, она, Оксана Далиловна, просила на вас подействовать. Говорит, что вы мнительны и на себя напускаете. Конечно, у вас столько нагрузок, потеря была бы ощутимой, я говорю: Оксана Далиловна, что ж это так, ведь у нас есть люди, с шейным остеохондрозом живут, что ж это Михаил-то Борисыч так, ведь еще совсем молодой. Она: «Да уж пусть полежит, анализы проверим».

Карандашик председателя простучал по столу, и будто по этой команде зазвонил телефон. Трубка не была снята. Небось звонили бы по вертушке, так не посмотрел бы на заседание, нет, это городской телефон, а вдруг кто из телефонной будки, на это ему наплевать — так подумал каждый второй.

— Утверждаем вчерне тезисы, так? Кой-что еще подработаем, о выступающих договоримся в рабочем порядке, но вот беспокоит меня бытовая часть клятвы. Кто бы, э-э, смог проинспектировать? (Молчание.) Наши контролеры задействованы на перевозке мебели, имущества, а также остального к последнему приюту. Кто бы из присутствующих, э-э, смог бы? (Молчание.) Идея Ивановна, вы не находите, что мы здесь как-то в своей текучке обуднились в какой-то мере, теперь, видите, даже и похороны становятся календарными, тоже превращаются в будни, а вы редко у нас бываете, свежий глаз, вы, э-э, не согласились бы, вот и товарищ с вами, ведь вы (мне) из литературного актива, та-скать, на подходе, та-скать, еще придется решать общие вопросы…

Мы с Идой вышли.

— Феде надо одно — отделаться побыстрее, — объясняла Ида, — и что бы кто бы ни сказал, ему плевать. Не он распускает язык, мы. Прикажут — подтянет. Ему кисло, конечно, на его месте: никому не угодишь. С одной стороны, не смей ослушаться, с другой — проявляй инициативу. Это как статья на строительство, возьмут ее с потолка, а потом: не израсходуешь — втык, перерасходуешь — втык, а где норма, где мера, никто не знает. Идем, Леша, идем, прослушаем бытовую клятву, раз велено.

Из комнаты слышалось монотонное чтение одного человека, а по временам вступало много голосов. Войдя, мы встали у дверей. Видимо, для экономии верхний свет был погашен, а так как день уже был короток, то в комнате стоял полусумрак. По всей вероятности, репетиция заканчивалась. Чтец говорил быстрой, но отчетливой скороговоркой:

— Ой, покойный Илья Александрович так мечтал, так мечтал о третьем этаже своей дачи, ой, клянемся, что его мечта сбудется в третьих этажах дач его родных и близких. Хором!

— Клянемся! — сказал хор, а чтец продолжал:

— Ой, покойный Илья Александрович мечтал о втором гектаре леса, о заборе вокруг этих гектаров и о себе, собирающем грибы за этим забором. Ой, неужели эта мечта не воплотится в наших добавочных гектарах, наших заборах, наших грибах?

Хор без напоминания грянул:

— Воплотится!

— Ой, покойный Илья Александрович никогда не носил платинового перстня с бриллиантом в алмазах, ой, неужели никто из нас не наденет его?

— Наденет! — взревел хор.

— Ой, покойный Илья Александрович не успел одарить нас серебристыми песцами, голубыми норками, соболями Баргузина. Ой, успеет ли кто-то другой подарить нам все это?

— Успеет! — Хор выходил на высокие ноты.

Инспектор Пепелищев

В нижнем этаже рисовали проект надгробия. Куда бы и спешить, но родственники настаивали, торопились в смету заложить: «А то как останемся без сметы, где потом набрать вам платить», — объяснял один из родственников молодому бородатому художнику. Тот во рту держал карандаш, кивал и вскоре отошел от листа ватмана, расстеленного на рояле.

— Но это так, прикидочно, конспективно, так сказать.

Присутствующие, а среди них мы с Идой, пожарник с засохшим венком, оставшимся от предыдущих похорон, еще кто-то, уставились в рисунок, в завихрения линий. Помолчали. Наконец раздалось чье-то мычание, которое оповещало о близких, формирующих мысль словах, все обратились в слух, но мычание разродилось лишь междометием «мм-да». Тогда за объяснение взялся автор:

— Это, по идее, рука, сжавшая в мускульном усилии перо. Не прописано, ибо нужен слепок с руки, его обещали. Перо в виде лопаты, это вообще мое убеждение, да и в мировой практике так, что кладбищенская скульптура всегда тяготеет к символу. Перо в виде лопаты. Если скажут, что он больше писал не о земле, а о промышленности, строительстве, то лопата легко превращаема в мастерок-кельму. Еще и лучше, там мы будем идти, танцевать от формы мастерка, форма в виде сердца, образ заигранный, но ведь он ничей, то есть и наш, то есть должен и у нас прозвучать. Далее. Чуточку скорби добавляет хрустальная слезка, она слегка на периферии, как бы вытекшая из общего собирательного глаза. Почему чуточку, ну, во-первых, когда-то еще памятник поставят, свежесть скорби утрясется, а вот материал для слезы — хрусталь — не хотелось бы уступать. Организации обычно жмотятся, мол, и стекло прозрачное, но хрусталь дает оттенки, стекло не то.

— Закладывайте в смету хрусталь! — велел родственник.

— Как можно экономить на горе? — сказал пожарник с сухим венком.

— Далее. О форме слезы. Она слегка вытянутая, она еще согласно законам физики не успела стать шарообразной, она как бы в начале падения. В конце падения лепить тоже нехорошо, пришлось бы лить ее в форме лепешки, что сработало бы на недоуменный вопрос, что это такое, и уменьшило бы скорбь. А так, я полагаю, она и не нарушает законов падения жидкого тела, и вместе с тем напоминает каплю донорской крови с повсеместно расклеенных плакатов. Я, понимаете ли, добиваюсь ассоциативной мысли, то есть мы со школы знаем, каково достаются поиски радия из тысячи тонн железной руды, это же не об атомной энергии говорилось, не мог Маяковский все предвидеть. Слеза — кровь. Кровь писателя — наши слезы, его слово — наше прочтение, вот из чего бьемся, вот какая цепочка выстраивается. Тут я подумаю, может, слезу подкарминить, подсветить тревожно-закатным литьем… Ну вот, думайте. Телефон мой у вас есть.

— М-да.

— А что, если бы красным хрусталем рвануть этак из могильного возвышения, тоже ведь символ — горит, горит после его смерти нетленное, а? — вопросил пожарник с венком. — И вообще надо закладывать в сметы негорючие материалы. Вот ополчаются на бетон и цемент, на арматуру, деревянную резьбу прославляют, а нам о пропитке думай. Конечно, резной наличник в плане эстетики выигрывает рядом с железобетонным дверным и оконным проемом, все так, но в плане возгораемости это как? И в плане экономии средств? Или вот венки, ведь даже вынести некому, а завтра скопление массы, то есть надо насторожиться. Многие курят, а каждому не скажешь, как опасна забывчивость при нахождении во рту трубки, сигареты или особенно искрорассыпчатой самокрутки. И вы не думайте, что самокрутки вытеснены табачной продукцией. Молодежь их вернула. Мы, постарше, думали, что Шульженко песней «Давай закурим» покончила с самокрутками, нет, их вернула, представьте себе, наркомания. Я, может, не вовремя со своими тревогами, но приходится по организациям по линии общества «Знание» лекции читать. Вот, я думаю, тут писатели собрались, а ведь нет достойного произведения о нас, а ведь Гиляровский воспевал топорников, несмотря на свой аксаковкий возраст.

— А что, — заинтересованно спросила Ида, — разве нет романа о пожарниках? Странно. О нефтяниках есть. Но если вы так близко стоите к писателям, то вам и карты в руки. Материал и воплощение из первых рук. Неумелость письма окупится искренностью чувств, знанием дела. Ни за что не отдавайте свою тему, я бы не отдала. Плюньте вы таскать сухие венки и мокрые шланги.