Агния Кузнецова (Маркова) - Свет-трава Страница 7

– Прости, сынок, задержалась. Ты просил орехового варенья, вот я и бегала в дальний гастроном…

Она сбросила кремовое легкое пальто, прошла в кухню и, не снимая нарядного пестрого платья, принялась за хозяйство. Глаза у нее одинаковые с сыном – на первый взгляд самые обыкновенные, серые, но поражающие своей необычайной пытливостью. Кажется, они хотят сейчас же до самой глубины понять все, что видят перед собой.

Федя прошел в маленькую комнату Игоря и сразу же заметил чемодан, плед, продукты, приготовленные на дорогу. Он сел на стул и уныло взглянул на товарища.

Игорь остановился посредине комнаты, по привычке засунул руки глубоко в карманы. Он понял состояние друга и, улыбаясь, сказал:

– Вот, Федя, тот первый самостоятельный шаг, о котором говорили нам наши учителя.

– Не ошибаешься? – спросил Федя, хотя он прекрасно знал, что иного пути для Игоря не могло быть.

– Что ты! В этом вся моя жизнь! Я знаешь, Федя, о чем мечтаю?

Игорь остановился у окна боком к Феде, и тот внимательно рассматривал знакомые с детства светлые волосы, чуть заметные брови и ресницы, точно опаленные горячим солнцем, нос, покрытый мелкими веснушками. «А раньше их было гораздо больше», – подумал он о веснушках.

– Я напишу роман такой, чтобы он воспитывал, убеждал людей. Вот о чем я мечтаю, Федя, и верю, что мечта эта осуществится. Тебя, может быть, удивляет моя уверенность в своих силах? Но, кроме тебя, я никому не говорил об этом, даже отцу.

Федю в самом деле удивляла самоуверенность Игоря.

– У меня нет такой веры в себя, – сказал Федя, – но я верю в пользу того дела, за которое берусь… И пусть не один я, а тысячи нас делают что-то большое, полезное, что, наверно, ты, Игорь, сделаешь один. Я верю в твой талант! Я часто…

Но Игорь перебил его, и Федя с неприязнью подумал, что за последнее время Игорь следит только за ходом собственных мыслей. Его интересует он сам, а не собеседник.

– Помнишь наш разговор о славе? – спросил Игорь и сел на сетку пустой кровати. – Я много думал и пришел к выводу, что мечтать о славе – не порок. Я хочу славы, но я хочу разделить ее со славой моей страны, моего народа, которому я мечтаю принести пользу.

Откровенность Игоря поразила Федю. Вероятно, мысли его отразились на лице, потому что Игорь поспешно добавил:

– Это я говорю только тебе.

В прихожей послышались голоса. Николай Иванович провожал агронома, желая ему успеха в работе, счастливой дороги, скорого приезда. Захлопнулась входная дверь, раздались шаркающие шаги, и Николай Иванович вошел в комнату сына в сером рабочем халате и домашних туфлях. Он поздоровался с Федей, сел на стул и посмотрел на Игоря.

– Готов? Вот так-то, Федя, растишь птенца, а он только и норовит вылететь из родного гнезда. Грустно ведь, как ты думаешь?

– Конечно, Николай Иванович, – согласился Федя. – Так жизнь устроена.

– Верно, так жизнь устроена. И все это разумно, – сказал Николай Иванович. Но по его печальному тону чувствовалось, что он не восторгался этой мудростью жизни.

Николай Иванович встал, прошелся по комнате. Он высокого роста, широкоплечий. Крупные черты лица привлекали своей простотой и добродушием.

Многие родители могли бы позавидовать его отношениям с сыном. Они были друзьями в полном смысле этого слова. Игорь увлекался живописью, посещал художественные выставки, горячо интересовался работами отца, вникая в каждый штрих, сделанный кистью на полотне. Отец любил литературу, следил за новинками, спорил с Игорем о стихах. Литературой увлекалась и Мария Павловна. Пересветовы выписывали журналы, и между членами семьи постоянно шел спор, кто первый будет читать очередной номер.

Взаимоотношения с матерью у Игоря были хуже, вернее, они стали хуже с тех пор, как он решил ехать в Москву и поступить на филологический факультет. Мария Павловна не хотела, чтобы сын уезжал в Москву и учился на филфаке.

– При твоей любви к литературе ты сам сумеешь получить литературное образование, – говорила она и советовала ему поступить в горный институт.

Николай Иванович поддерживал Игоря, и Мария Павловна поняла, что возражать бесполезно.

– Игорь рвется из дому, – вздохнул Николай Иванович, – родители надоели, стремится к новой жизни, к новым людям. Мог бы ехать через месяц, к началу занятий. У него золотая медаль – экзаменов не держать.

– Папа, я боюсь остаться без общежития, – оправдывался Игорь.

– Только разве это, – снова вздохнул Николай Иванович и сделал вид, что соглашается. – Ну, а ты, Федя, я слышал, подал заявление на биологический факультет?

– Да, готовлюсь к экзаменам.

– Одобряю. Только жаль, что музыка в стороне.

– Почему же! – сказал Федя. – Музыку я не брошу.

– Трудно, – покачал головой Николай Иванович. – За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Искусство берет всего человека.

Федя не возражал. Он помнил, как горячо доказывал Николай Иванович, что ему, Феде, надо получить музыкальное образование. Игорь тоже придерживался этого взгляда, но ничего не советовал. Он считал, что профессию надо выбирать без советчиков.

В комнату вошла Мария Павловна и пригласила к столу. Федя отказался обедать, заспешил домой, не желая мешать Пересветовым в последний раз побыть всем вместе.

– Я буду на вокзале, – сказал он и ушел не прощаясь.

Пересветовы сели за стол. Обед прошел в незначительных разговорах, как это бывает всегда перед расставанием, когда все уже переговорено.

Странное чувство владело Игорем. Он садился за стол и думал о том, когда вновь будет обедать с матерью и отцом. Он заглядывал в окно и огорчался, что теперь очень не скоро увидит эту широкую улицу с красным плакатом «Художественная выставка», переброшенным с одного здания на другое, эти тонкие тополя с побеленными стволами, весной посаженные у тротуара.

Все это он жалел, но его страстно манила Москва, университет, новые люди, неизведанная, интересная жизнь. И это чувство было сильнее других. В то же время его волновала грустная рассеянность отца и яркий румянец матери, который появлялся у нее в минуты большого волнения.

Дни и ночи поезд мчал Игоря все вперед и вперед. Позади оставалась родная Сибирь с ее новыми городами и станциями, с ее непролазными таежными зарослями, с ее веселыми березовыми перелесками, необъятными солнечными далями, пестрящими неповторимым разнообразием цветов.

Позади оставалось и детство Игоря.

Часами он лежал на своей верхней полке и, закинув за голову руки, закрыв глаза, вспоминал пережитое. Иногда он брался за дневник. Оттого, что все это ушло невозвратно, в сердце закрадывалась незнакомая грусть. Он вспоминал мать, отца, и острое чувство жалости, неизведанной нежности охватывало его.

Он вспоминал друзей. Даже тот день, когда мать впервые привела его в школу, вставал в его воображении. Учительница посадила его вместе с белоголовым смешным мальчиком, с которым он сразу же подружился и десять лет просидел за одной партой… Но только теперь, в поезде, размышляя о детских годах, Игорь понял, какое огромное место в его жизни занимал Федя Власов.

Федя обладал редким качеством – умением слушать товарища. Перед ним Игорь раскрывал себя без утайки, не стараясь выглядеть лучше, чем был он на самом деле. Федя хорошо знал Игоря, умел заставить его понять свои ошибки, которые тот часто не хотел замечать из-за какого-то нелепого гордого упрямства. Значение всего этого прежде ускользало от Игоря. Теперь же он без конца вспоминал свои столкновения с Федей и удивлялся, что был так близорук.

…На школьном вечере в отрывке из «Горя от ума» он играл Чацкого. Перед началом спектакля он поссорился с одноклассником Синицыным, играющим Фамусова. Игорь заявил, что не может унизить себя до того, чтобы стоять на одной сцене с Синицыным, и, несмотря на уговоры, ушел домой. Спектакль не состоялся.

Утром к Пересветовым пришел Федя. Как сейчас, Игорь видел расстроенное лицо друга, кепку, смешно надвинутую на уши. Появление Феди не предвещало ничего доброго. Игорь напустил на себя то высокомерное и упрямое равнодушие, на которое (он знал) каждый наталкивался, как на каменную стену. Но на Федю это не подействовало. Он даже не взглянул на вопросительно изогнутые брови товарища, не обратил внимания на его упорное молчание, красноречиво говорящее о том, что пришел Федя зря и разговора по душам не состоится. Федя не посчитался и с тем, что Игорь был не один. У окна стоял Николай Иванович с засученными рукавами, с полотенцем вместо фартука. Ножом он промазывал стекла окон замазкой.

– Можешь думать, что я плохой товарищ, но я секретничать с тобой не намерен и говорить буду при Николае Ивановиче все, что думаю, – сказал Федя, снимая кепку и усаживаясь на стул.

Николай Иванович поспешно отложил нож, вытер руки о полотенце и принял (по определению Игоря) «позу Наполеона перед сражением». Игорь вспомнил его скрещенные на груди большие руки, приподнятый подбородок и внимательные, неспокойные глаза. Он молчал все время, пока говорил Федя, но по лицу его можно было угадать, что он недоволен сыном.