Эдуард Шим - Ночь в конце месяца Страница 7

Корней Лукич ждал взрыва, ругани, упреков, — ничего не было.

Тогда цветы ему надоели. В течение двух дней он обучил девочку-подсобницу штамповать их, а для себя потребовал иного дела.

Ему поручили фанеровать дверцы.

Соболев решил показать класс. На горячей плите он прогрел бруски, сам сварил клей.

К обеденному перерыву были собраны десять дверок.

Когда они подсохли, Соболев начал их скоблить и чистить. Он прошкуривал каждую пядь, убирал крохотные заусенцы, снимал царапины. Дерево становилось шелковым, его хотелось погладить.

Работа еще не была кончена, когда забежал начальник цеха.

— Ого! — сказал он. — Вот это я понимаю…

Корней Лукич невольно распрямился, отряхнул руки, — впервые за много дней он услышал признание…

— Восемь, девять, десять… — считал начальник цеха. — А качество!.. — он поднял дверцу, повертел ее. — Хоть на выставку!

Но дверца в руках начальника была не та. Это была еще не законченная, грязная дверца. А чистые лежали в пачке, рядом.

— Значит, хорошо? — с тяжелым спокойствием спросил Соболев.

— Чудненько! У меня лучшие работники не выжимают по десять!

Начальник быстро собрал все дверцы, взвалил на плечо и утащил в сборочный цех.

И Корней Лукич не остановил его.

А позже он посмотрел, как «жмут» лучшие производственники. В цеху работало несколько мальчишек. Они ничего не умели делать, — клей ложился на сырое дерево, фанера — на холодный клей; кое как обшурханные дверцы шли прямо на сборку.

Соболев стоял, и опять качалась палка на его локте, как стрелка весов.

Вернувшись к себе в мастерскую, он не стал работать. До конца смены еще оставалось время, можно было взять новую партию заготовок, но знакомое чувство опустошения захватило Корнея Лукича… Под гулкими сводами церкви по-прежнему заливались пилы, во дворе грузчики с грохотом скидывали доски с машины, а вокруг Соболева не было ничего, кроме пустой тишины.

Погасла печка, над которой грелись бруски, — мастер не замечал этого, неподвижно сидел, курил…

Для чего вылизывать одну дверцу, размышлял он, если вторая слеплена неумелыми руками мальчишки? Для чего стараться и лезть из кожи вон, если это никому не нужно? Пусть шкаф выйдет неважным, — купят и его, потому что мебель нарасхват, покупают все что угодно… Никто не добивается качества — лишь бы пропустил контролер, лишь бы принял магазин…

А может, так и надо? Шкафы делаются не для музея, если трезво рассудить — это просто большие ящики, в которых висит одежда, пересыпанная нафталином…

И вот так, отталкиваясь от мелочей, вроде недочищенной дверцы, Корней Лукич, вероятно, впервые серьезно задумался над самым главным — над тем, ради чего он работает.

Он вдруг подумал, что все его знания, весь талант, все мастерство, в сущности, так же бесполезны, как и та дворцовая мебель, которую он когда-то чинил.

Сейчас людям нужны простые, грубые стулья и кровати. Кому потребуется золоченая банкетка или консоль с инкрустациями?

Музейные вещи, которые так любил Корней Лукич, отжили свое время. Больше таких делать не будут. Вот и оборвалось это вечное, непреходящее, — мастерство, что протягивалось сквозь века…

И Соболев решил — как всегда, круто, — будто отсек, обрубил последние сомнения.

Он затолкал верстак в дальний угол мастерской, повернулся спиной к дверям. Никто теперь не видел, что появлялось из-под рук мастера Соболева, Подсобник уносил готовые детали на сборку, там они смешивались с другими — пойди разбери, чья работа…

Сначала Корнею Лукичу было совестно, при каждом стуке двери он вздрагивал, закрывал собою верстак.

Потом — плюнул. В конце концов, если потребуется, он всегда покажет, на что способен…

И он стал гнать дверцы уже спокойно, просто, привычно. Он не боялся, что притупит глаз, растеряет прежние навыки. Никуда это не денется. А пока можно и так…

Иногда у него являлось желание поработать всерьез; руки сами собой задерживали инструмент, не хотели отпускать от себя грязное, шершавое дерево. Не сознавая, что делает, Соболев начинал выскабливать какой-нибудь уголок, на фанере проступали ясные линии волокон… Очнувшись, Корней Лукич отбрасывал дверцу в сторону, криво усмехался. Незачем, лишнее.

Так прошел год, потом другой. Из католической церкви артель перебралась в подходящее здание, появились новые мастера, даже мальчишки помаленьку научились работать и делали теперь целые гарнитуры.

Из всей старой продукции, выпускавшейся артелью, выжили только шкафы с цветами. Их давно собирались снять с производства, да все медлили, потому что задерживалась разработка образцов.

И Соболев продолжал фанеровать дверцы. Он не старался заполучить новой работы. Для чего? Шкафы делаются похуже, столы получше, но, в общем, одно и то же… Не слаще хрен редьки. Если главной цели нет, человеку безразлично, что делать. Кому-то надо фанеровать дверцы, кому-то надо лепить дрянные шкафы, ежели их заказывают. И Корней Лукич равнодушно принимался за очередную партию.

Наконец шкафы сняли с производства. И в это же время в мастерскую пришел Алешка Бакалин.

Собрав и загрунтовав столик, Алеша, пока выдался свободный час, пошел по цехам. Было интересно поглядеть, что делается в артели.

Еще в армии он раздумывал, куда пойти работать, и решил, что поступит на мебельную фабрику. После училища он два года служил в реставрационных мастерских и больше не хотел туда возвращаться. К музейным вещам у Алеши было странное, сложное отношение.

Да, он понимал, что все эти готические стулья, буллевские бюро красного дерева, позолоченные кресла рококо были произведениями искусства.

Но Алеша считал, что они плохо выполняли свое назначение. Это вещи скорей прислуживались, чем служили человеку.

В эпоху завоевательских походов, как денщики, они надевали военные мундиры, украшали себя оружием, мирная ручка дивана превращалась в львиную лапу. Пусть неудобно, казенно, зато — устрашающе.

Во времена разгульной роскоши вещи наряжались в золото и драгоценности, они вставали на тонкие копытца, — дряхлеющий золотой век словно качался на жиденьких ножках, молодясь и прикрашиваясь.

В смутные годы, в периоды упадка вещи принимали неясные, искаженные формы, — сквозь переплетение линий, судорожно скрученные завитки наружу рвались страх и бессилие…

Человеческая история, нравы, события накладывали на вещи свой отпечаток. Ничто не оставалось неизменным. Менялось представление о красоте, о пользе, удобстве. И Алеша давно уже пробовал выяснить эти закономерности, чтобы не работать вслепую.

Какой должна быть современная, новая мебель?

Ее черты только еще проступают, — они еле видны в нескладных алюминиевых креслах, в старомодных шкафах, наспех перекроенных на другой лад, в громоздких диванах и кроватях.

Но тем интересней сейчас работать! Надо самому что-то искать, пробовать, добиваться… И открыть людям новую красоту! Алеша жмурился даже, когда пытался представить себе это…

После тишины мастерской было непривычно войти в цех, полный рокота и мягкого гула. Звонко перещелкивались киянки, смеялись девчата-станочницы, — запудренные древесной пылью, в платках по самые брови, — в открытые окна задувал ветер, шевелил стружку на верстаках. Было здесь куда веселей, чем в пустой мастерской Соболева.

В соседнем цеху Алеша увидел мальчишек, собирающих гарнитуры. Они действовали необычно.

Для крупной мебели артель разработала типовые детали. Из них, как из детских кубиков, можно было сложить книжный шкаф, тумбочку, стол.

У Алешки рот расползся в улыбке, — вот где попробовать-то! Тыщи вариантов, тьма возможностей, только раскидывай мозгами…

Мальчишки работали неважно, Алеша это приметил сразу. Они мало знали, робко придерживались знакомых сочетаний…

— Дай-ка попробовать! — нетерпеливо сказал Алеша одному.

— Чего?

— Можно лучше состроить… Гляди!

У парнишки были младенчески синие глаза, одна бровь торчала круче другой.

— Ты откуда сорвался?

— Погоди, чудак человек, ты попробуй…

— Знаешь, — сказал парнишка, — беги отсюда мелкими шагами. Таких указчиков мы быстро заворачиваем…

Алеша не обиделся и ругаться не стал. Ладно… Завтра закончит пробу, все равно добьется, чтоб направили в этот цех. Только доказать надо, что имеет он право…

Обратно вернулся веселый, хотел поделиться новостью с Корнеем Лукичом. Но когда открыл дверь мастерской — замер.

Соболев ходил у его столика.

Низко нагибаясь, он рассматривал крышку, проводил по ней ладонью, будто ощупывал…

Алеша знал, что грубые пальцы Соболева умеют определить работу на ощупь. Едва заметная шероховатость, капелька клея под фанерой — и рука дрогнет, почувствует дефект.