Адриан Романовский - Верность Страница 7

— Знаешь, Наташа, любовь познается в разлуке. Отложим этот разговор до моего возвращения с Камчатки. В конце лета и ты вернешься из Харбина. Хорошо?

Он опять почувствовал, что сказал не то. Разлук было достаточно. Да и что здесь будет в конце лета? Каждую ночь могут загреметь выстрелы, Наташа печально покачала головой:

— Хорошо. Но я чувствую, что мы расстаемся надолго. Не думай, я тебе верю. Но, наверное, всё случится совсем не так.

День отхода был суматошным. Наконец доставлена почта, прибыл только что назначенный военный комиссар Павловский. Провожающие сошли на причал, немногочисленные пассажиры поднялись на палубу. Убран трап, выбирают якоря, корма медленно отходит от пристани. С берега машут платками и шляпами. Гапанович кричит:

— Степан Яковлевич! Расскажите там всем, как с нами поступили!

Махнув рукой, Купцов с досадой отвернулся. Он хорошо понимал, что ничего изменить нельзя. А Беловеский в это время, уединившись в штурманской рубке, вновь переживал прощание с Наташей. Где-то среди маньчжурских сопок в вагоне экспресса она мчится на запад, а он на «Адмирале Завойко» уходит на восток. Что здесь будет через два-три месяца, а может, и раньше? Опять, как год назад, кровавые бои?..

Размышления штурмана прервал командир:

— Ну, давайте, батенька, расправимся с компасами.

Клюсс лично уменьшил и определил девиацию обоих компасов. Наконец всё готово, и «Адмирал Завойко» вышел в Уссурийский залив.

В густом тумане прошли остров Аскольд, опознанный лишь по реву мощной сирены маяка, как вдруг в машине сбавили обороты. Через минуту смущенный старший механик доложил, что подшипники машины сильно греются, а в масленках обнаружен наждак. Необходима шестичасовая остановка для переборки и промывки подшипников.

— Ну а потом машина будет исправно работать? — сердито спросил командир.

— Будет, Александр Иванович. Нужно только хорошенько всё промыть.

— Если ляжем в дрейф, можете это сделать?

— Трудно на качке, Александр Иванович. Хорошо бы зайти в какую-нибудь бухту.

— Ладно, зайдем. Штурман! Проложите курс к острову Лисьему и дайте средний ход. Он вас устраивает, Константин Николаевич?

— Так точно, устраивает. Разрешите идти в машину, Александр Иванович?

— Идите и впредь внимательно осматривайте механизмы перед походом.

— Больше такого не будет, Александр Иванович. Это дело рук прежней команды.

— Вы так думаете? Не следует себя успокаивать такими предположениями. За механизмами военного корабля нужно постоянное наблюдение. Идите!

Тщедушная фигурка старшего механика скрылась в люке. Клюсс вызвал на мостик Нифонтова, приказал давать туманные сигналы и зорко смотреть вперед. Сам спустился в каюту и пригласил к себе прогуливавшегося по палубе Якума:

— Идем к острову Лисьему, Александр Семенович…

Перед самым отходом прибыл на корабль назначенный на Командорские острова фельдшер Полговской. Тяжело ступавший за ним носильщик нёс на деревянной рогульке за спиной три солидных чемодана. Четвертый — с документами, банкнотами и бельем — нёс сам Полговской. Каюту ему отвели в кормовой части под нижней палубой. Прощаясь с Владивостоком, он поднялся наверх, но там скоро стало сыро и холодно. Когда корабль вошел в туман, стеной стоявший за Скрыплевом, ничего не оставалось, как вернуться в каюту и попытаться отдохнуть от сборов и расставаний. Полговской разделся и лег, но сон к нему не шел.

На верхней койке храпел Купцов, его сосед по каюте, основательно кутнувший перед отходом. Корабль мерно покачивался, ритмично постукивал гребной вал, за стальной обшивкой борта плескалось море. Каждые две-три минуты, как будто издалека, в каюту доносился сиплый бас парового свистка.

Непрекращающиеся гудки туманных сигналов действовали Полговскому на нервы, вселяя тревогу, будили воспоминания о его последнем плавании. Ох и давно это было! Он был молод, только что женился, служил фельдшером на «Богатыре». Была война с Японией. Крейсер шел из Владивостока к мысу Гамова, чтобы в густом тумане незаметно выйти в Японское море. Несмотря на это, шли с гудками, как и сейчас. Зачем?.. Во время обеда, когда все офицеры, кроме вахтенного начальника и младшего штурмана, сидели в кают-компании, тарелки вдруг полетели с затрясшегося стола и все с ужасом почувствовали, как корпус крейсера загремел на камнях. Офицеры выскочили наверх и толпой бросились на мостик. Он, как сейчас, помнит их растерянные, испуганные лица. Помнит истошные крики и ругань командира. Полный задний ход, откачка за борт котельной воды, перебегание с борта на борт всей командой — ничто не помогало. Крейсер крепко засел на рифах мыса Брюса и вышел из строя до конца войны. После этой аварии поставили на мысе никому ненужный маяк: ведь обычно там никто не ходит!

Память услужливо подсказывала ему подобные случаи.

А как «Пересвет» в 1916 году возвращался с пробы машин во Владивосток и, уже входя в пролив Босфор Восточный, ухитрился с полного хода сесть на Иродов Камень? А как в прошлом году угробился на рифах мыса Лопатка охранный крейсер «Командор Беринг»?.. Нет, морские офицеры плохие судоводители, они плавают на авось. А здесь ещё штурман из недоучившихся гардемаринов, идем через опасный Сангарский пролив. Там и рифы, и постоянный туман, и изменчивые сильные течения. Вдруг плавание окончится кораблекрушением?

Угнетенный такими мыслями, Полговской стал усердно молиться Николаю чудотворцу, покровителю всех плавающих.

Вдруг машина заработала полным ходом, а корабль как-то странно задрожал. Вслед за этим Полговской ощутил толчок и необъяснимый отдаленный грохот. За переборкой раздался звонок машинного телеграфа, и… машина стала.

Быстро одевшись и схватив свой самый легкий и самый дорогой чемодан, Полговской, не чуя под собой ног, бросился на палубу. Там была тишина, корабль слегка покачивался. Впереди чернела громада каких-то скал. С мостика раздался спокойный и уверенный голос:

— Вахтенный! Включите кормовой якорный огонь!

Мимо пробежал матрос с переносной лампой.

«Так вот оно что! — подумал Полговской. — Стали где-то на якорь! А я-то испугался! Хорошо, хоть никто не видел». Он тихо пробрался обратно в каюту. Достал коньяк, выпил полный стакан, не раздеваясь, лег на койку и быстро заснул.

Проспал завтрак и только перед обедом вышел на палубу. «Адмирал Завойко» снова шел полным ходом, переваливаясь, как утка, с борта на борт. Тумана уже не было, горизонт быстро прояснялся. На баке устанавливали поднятую из трюма пушку Гочкиса. На мостике штурман с секстаном в руках старался поймать бледно-желтый диск солнца, временами проглядывавший сквозь вуаль слоистых облаков. Наконец это ему удалось, и он с удовлетворенным видом исчез в рубке. Командир спал в своей каюте. По шканцам в одиночестве прогуливался Якум. Море было тихо и пустынно. Попутный бриз покрывал рябью катившиеся с юго-востока валы мертвой зыби.

— Другого мы сейчас не найдем, — сказал на бюро комиссар флотилии, — а Павловский, по-моему, подходит. В политике разбирается, партии предан, был в заграничном плавании, с морской службой знаком. Правда, по молодости очень невыдержан, замкнут, трудно сходится с людьми. Но ведь он не один там будет. Фактическим руководителем всего дела будет Якум, старый, опытный большевик. Он поможет ему…

Присутствующие зашумели.

— Потише, товарищи! — продолжал комиссар. — Не следует забывать, что назначение Павловского временное: через два-три месяца судно вернется во Владивосток. Вот тогда мы и решим окончательно вопрос о комиссаре «Завойко». И если надо будет, заменим. Повторяю: сейчас у нас нет ни одного опытного политработника для экспедиции…

Так накануне отхода на Камчатку «Адмирала Завойко» Бронислав Казимирович Павловский, неожиданно для него и вопреки его желанию, стал военным комиссаром. Такое доверие ему, конечно, льстило, но тем не менее он хорошо понимал, что совершенно не подготовлен к работе. Как почувствовать политический пульс судна, как воспитывать и вести за собой экипаж, что делать — он не знал.

Мать Павловский не помнил: она умерла вскоре после его рождения. Отец служил вахтером в провинциальной мужской гимназии. Второй раз не женился: был стар, неказист, имел пристрастие к вину. Чтобы дать образование единственному ребенку, старик шел на всё. Устроив его в ту же гимназию, он убедил маленького Броню прилежно учиться, всегда быть почтительным к начальству. Но скрасить сыну сиротское детство и юность на своё более чем скромное жалованье отец не мог. Бедность, отец-вахтер, которого гимназисты презирали и побаивались, — всё это уже с младших классов воздвигало вокруг Брони стену отчужденности. Друзей в гимназии у него не было. На насмешки гимназистов он отвечал презрительным молчанием. Драться с ним не рисковали, испытав на себе его физическую силу и заступничество отца, к которому благоволил инспектор классов. Его оставили в покое и лишь завидовали, что он отлично учится.