Михаил Аношкин - Мой знакомый учитель Страница 7

Они разыскали спекулянта, купили поллитра вонючей самогонки и распили, спрятавшись за ларек. Васька разоткровенничался:

— Думаешь, почему я тебя приметил? Вижу, досталось тебе больше других; горемыка ты, а я сам тоже горемыка неприкаянный. Знаешь, как я тебя жалею? Хочешь, поцелую?

Потом, выспросив у Владимира, кто он и что, заверил:

— Жить ты не умеешь, это ясно, как божий день. Не будь я материным сыном, а жить тебя научу. Будь спок. У тебя что, предков нет?

— Тетка.

— У меня и тетки нет. Так что мы с тобой побратимы.

И Васька Пых стал учить Глазкова жить. Прежде всего они направились в горсобес. Васька выстукивал костылями уверенно, бывалый здесь человек, смело толкнул дверь в кабинет заведующего и, заметив, что Владимир оробел, властно кивнул головой:

— Заходь!

Владимир втиснулся в тесную каморку, которая и называлась кабинетом. Заведующим был старичок, такой невзрачный и почему-то взлохмаченный. Он посмотрел на вошедших поверх очков.

— Фронтовой привет начальнику! — весело крикнул Васька Пых. — За помощью к тебе, заведующий!

У того вдруг затряслись руки, и он поспеши но спрятал их под стол.

— Какая тебе еще помощь? — обидчиво спросил старичок. — Недавно помогали.

— Правильно! — согласился Васька. — Что было, то было. Не отрицаю. Но я не за себя прошу, — он легонько толкнул в сторону Глазкова костылем. — За друга прошу.

— Не могу сейчас.

— Плохо у него, помочь надо, заведующий.

— Не могу.

— Как не можешь? — вдруг взъерепенился Васька. — Как это ты не можешь, если к тебе фронтовик обращается? А, заелись, тыловые крысы! Как кровь проливать, так мы, а как помощь получать, так дядя!

— Не шумите! — задребезжал в волнении заведующий. — Не кричите!

— Я еще не шумел, я еще буду шуметь, — свирепел Васька. — Да я до Москвы дойду, да я знаешь кто? Я невменяемый! Я могу знаешь, — он с силой хряснул костылем об пол. Заведующий схватился за сердце и в конце концов сдался: Глазкову выдали пятьсот рублей.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно сказал Васька заведующему, на прощанье пожимая ему руку.

От всей этой сцены у Глазкова остался пакостный осадок на сердце. Ему было стыдно. Васька похлопал его по плечу:

— Не журись. Ты не жди, когда тебе дадут. Сам бери.

В другой раз ходили в горисполком и выпросили, кроме хлебных карточек, еще и карточки на масло, на крупу и даже на водку. Васька опять успокаивал:

— Ты не красней, не красней. Попрошайничать, как другие, я не пойду, гордость не позволяет. А работать — я калека. Был грузчиком, но какой я грузчик теперь?

— Но ведь сейчас всем трудно, разве только нам? — пытался было высказаться Владимир. Васька перебил его:

— Тебе что другие? Какое тебе до них дело? Ты о себе думай, другие о тебе не подумают.

Кто знает, чем бы кончилась эта сомнительная дружба с Васькой Пыхом, если бы не объявился вдруг Семен Демин.

Однажды летом, в самый жаркий полдень, когда все живое попряталось в тень, а Владимир забрался в прохладный амбар, где стояла старая скрипучая койка, и читал, к дому с треском подкатил мотоцикл, удивив местных мальчишек. В ту пору мотоциклы с колясками были еще большой редкостью. С мотоцикла слез здоровенный мужик. Тетка Василина вязала чулки в сенках, первой выскочила за ворота: она испугалась — уж больно сильно трещал мотоцикл. Мужчина заглушил мотор и в воротах столкнулся с Василиной.

— А ну! — он грудью двинулся на нее, — где тут прячется Володька Глазков? Подайте мне его сюда!

Тетка не знала, что и подумать: шутит незнакомец или нет?

— Да он… ничего… — забормотала несвязное, отступая во двор. — Сейчас позову.

Владимир услышал разговор, схватил костыль, торопливо, рискуя упасть, сбежал с рундука и заспешил к воротам. Несказанно обрадовался: Семен Демин! Родная душа, дружище! Как вымахал — богатырь богатырем! Илья Муромец!

Семен увидел ковыляющего к нему тщедушного человечка с черной челочкой на лбу и смутился. Наверно, всяким ожидал встретить друга детства, но только не таким жалким. Однако стряхнул с себя смущение, схватил Глазкова в охапку, по-дружески легонько тиснул в объятиях. Тетка Василина испуганно вскрикнула:

— Что ты делаешь оглашенный! Раздавишь ведь, вон у тебя какая лапища, будто у медведя!

— Ничего не сделается ему, — весело утешил он Василину. — Крепче будет. Жить еще можно, правда, Володя?

— Можно, — согласился Глазков, взволнованный этой встречей. Обрадовался Семену и в то же время растерялся: очень уж они были теперь разные. Маленьким, робким чувствовал себя перед другом-богатырем. Незаметно кивнул тетке: мол, что есть, приготовь, угостить надо друга. Но Семен перехватил этот кивок и сразу запротестовал:

— Нет, нет! Тычем сейчас занимаешься? Ничем? Ну и отлично. Садись в люльку, поедем в лес, к Горанихе. Давно мы там с тобой не бывали.

— Давно.

— Тогда поехали!

Да, давно друзья не бывали в этих заповедных местах. Они уехали далеко, через Уфалейский перевал, в горы. Свернули в сторону, остановились на берегу светлой речушки Сугомак, спрятавшейся в черемуховые заросли. Там, в отдалении, высилась гора, а на ее склоне примостился серый морщинистый шихан, похожий на огромный толстый палец сказочного великана.

Перед войной вдоволь побродили по этим местам, и сейчас от этой черемуховой речки, от дальних и от ближних синих гор, от серого шихана, от голубого неба, по которому ползли пузатые белые облака, излучалась невидимая энергия, будоража души друзей, властно уводя их в прошлое.

— Помнишь? — спросил тихо Семен, кивнув на шихан.

— Помню, — отозвался шепотом Владимир, — все помню так ясно, так чисто, как будто было это вчера, как будто не было ничего — ни войны, ни скитаний…

В детстве Владимир забрался на ту скалу-шихан, встал на махонькую площадку на вершине, и дух захватило. Коршун неподвижно распластал над ним крылья, смотрел на мальчика круглым желтым глазом, а Владимир закричал:

— Коршун, коршун, колесом,Твои дети за лесо́м!

А выше коршуна плывут облака. Прыгнуть бы, ухватиться за них и поплыть далеко-далеко над горами, над городами и морями в сказочную страну, о которой рассказывала мать.

Вокруг го́ры, ближние — темно-зеленые, а дальние — синие-синие.

Внизу у подножия стоит Семка и кричит:

— Эге-гей! Володька-а! Слеза-ай!

Но слезть с шихана Владимир сразу не смог. Испугался. Хотел было попробовать, лег на живот, спустил ноги, потихоньку стал съезжать, а нога не нашла опоры, рука сорвалась, и он повис на одной руке, оцепенев от ужаса. Потом отчаянным усилием снова, вскарабкался на площадку. Семка торопил:

— Слеза-ай скорее!

Солнышко уже клонилось к горе, наступал вечер.

— Не мог-у-у-у, — ответил Владимир. — Не мог-у-у-у.

Семка заметался возле шихана, не зная, что делать. Недалеко был покос Глазковых, Семка побежал за Володькиным отцом.

А в это время Владимир снова попытался слезть с шихана. Поборол страх, и все кончилось благополучно. Прибежал отец с Семкой. Увидев сына живым и невредимым, он облегченно вздохнул и сознался:

— Бежал тебя выручать и думал: спустишься с шихана, выпорю, как Сидорову козу. И не за то, что полез черт знает куда, а за то, что ты оказался таким трухлявым. Какой, думаю, у меня сын трусливый, хотя порой гоношиться любит: я да я! Но ты победил страх. Молодец!

Вот эту историю сейчас и напомнил Семен Демин.

Они растянулись под березой. Владимир рассказал о себе, а Семен — о себе. Живет в Карабаше, трудится на медеплавильном, мастером. На войне не был, работал на заводе, медь варил — по брони от армии освободили. Кому-то и в тылу надо было трудиться.

— Недавно узнал, что ты вернулся, взял у товарища этот быстроход, — Семен показал на мотоцикл. — И к тебе. Да вот, понимаешь, слышал о тебе плохое.

Владимир от смущения грыз травинку и молчал. Потом неуверенно спросил:

— Что плохое?

— Дружками обзавелся, ходишь по учреждениям, попрошайничаешь.

— Да это ж… — хотел было возразить Владимир.

— Знаю. Ты что, так и жить собираешься?

— Давай договоримся: не будем поучать. Ясно? У меня на плечах своя голова, у тебя своя.

— Я тебя поучать не буду, я тебе по старой дружбе морду могу набить, не посмотрю, что ты такой израненный с войны вернулся!

— Ой ли?

— Мне за тебя стыдно, понял? Не хватало, чтоб ты еще милостыню просил.

— Не твое дело!

— Мое! И ша — молчи. У тебя вся жизнь впереди, а что покорежило тебя на войне — смирись. Новая нога не вырастет, а жить надо и не так, как ты собираешься. Ты все растерял, у тебя нет завтрашнего дня, как можно жить, не видя впереди огонька?

— Что ж делать?