Максуд Ибрагимбеков - Запах жизни Страница 7

Домой они ехали в арбе, погонщик с Мурсалом налепили на глубокие порезы на ладонях Энвера комочки паутины, предварительно поплевав на нее, и она остановила сочащуюся кровь, арба медленно катилась по дороге, медленно перекатывались тела буйволов в их черной блестящей шкуре, и пахло дорожной пылью.

Энвер очень обрадовался, когда увидел отца.

Он обнял отца, прижался к его телу, почувствовал родной запах, самый родной запах на земле, и вдруг заплакал. Отец гладил его по голове дрожащей рукой.

— Хорошо, что мамы здесь нет и она ничего не узнает, — сказал отец.

Отец сказал, что гости — его друзья из Ленинграда — приедут к восьми часам, и Энвер с шести слонялся вокруг дома. У него были перебинтованы руки, и было приятно прикладываться кожей лица к прохладной шершавой ткани бинта.

И опять, как всегда, стемнело очень рано. На стук первым бросился Энвер. Перед ним стоял высокий седой человек. Рядом с ним стояла женщина, красивая женщина, она смотрела на Энвера с доброй улыбкой, а рядом с ней стояла девочка в матроске.

— Здравствуй, мальчик, — сказал человек, — здесь живет Меджид Мамедов?

— Здравствуйте, — сказал Энвер, — конечно, он живет здесь. Это же мой папа!

Потом, после ужина, Энвер пошел показывать девочке сад. Она шла рядом и держала Энвера за руку. Он показал ей бочку, закопанную в землю, в ней было полным-полно головастиков и лягушек, и куст, где сплел паутину злой, огромный-преогромный паук, который, вполне возможно, не прочь, броситься и на людей.

— Ой, — сказала девочка и спряталась за спину Энвера.

— А вот здесь, — продолжал Энвер, — живет старая ворона. Мурсал сказал, что ей двести лет, а может быть, даже чуточку больше.

А потом они стояли у бассейна, и бросали камешки, и считали, сколько раз подпрыгнет камешек на воде, раньше чем утонуть, один камешек, брошенный Энвером, подпрыгнул четыре раза.

А потом прилетела летучая мышь, и стала шнырять над ними, и уже совсем было собралась сесть на голову девочки, но Энвер и отогнал ее и сказал, что узнает у Мурсала место, где все эти летучие мыши живут, и завтра же отправится разорить их пещеру.

— Ты храбрый, — с уважением сказала девочка.

Они начали прощаться.

— Ну, дети, поцелуйтесь на прощание, — сказал ее отец, — а ты, Энвер, приходи к нам с папой в гостя.

А у девочки в матроске были синие-синие глаза и мягкие прохладные губы...

Как ветер весны, как запах неведомых духов от красивой женщины, проходящей мимо по полутемной улице летом, как музыка из окна на втором этаже из незнакомой квартиры, воспоминания промелькнули так же быстро, как и нахлынули.

А по улице шли незнакомые люди, и улица, по которой он проходил и проезжал восемьсот пятьдесят или восемьсот шестьдесят тысяч раз, казалась незнакомой и равнодушной.

Он остановился на пороге — секретарша, наклонившись над его столом, что-то писала. Она обернулась на его шаги.

— Я записала, кто звонил в ваше отсутствие, — сказала она.

У нее было лицо, которое выглядит неестественным без косметики, начинающая терять стройные очертания талия и выражение лица человека, только что узнавшего что-то чрезвычайно интересное. Впрочем, такое выражение у нее, кажется, появлялось, когда она разговаривала с Энвером.

— И еще звонил товарищ Джавадов и просил, чтобы вы позвонили.

— Как дела дома? — спросил Энвер.

— Хорошо, — сказала она. — Все в порядке.

— Дачу свою оборудовали?

— Да, муж субботу и воскресенье только там и проводит. Новый колодец вырыл...

— Как-нибудь приеду к вам.

— Вы каждый год обещаете, — сказала секретарша, выражение постоянного изумления сошло с ее лица, — Энвер Маджидович, вы себя плохо почувствовали сегодня?

— Немного, — сказал Энвер и замолчал.

Она повернулась и пошла к выходу, а он очень хотел, чтобы она не уходила и спросила бы еще что-нибудь о его болезни или еще о чем-то, лишь бы не оставаться одному в этой комнате, но она вышла, а зайти больше было некому, потому что рабочий день кончился.

Он позвонил Джавадову.

— Приезжай, а, — сказал Джавадов.

Милиционер у входа внимательно просмотрел удостоверение, он часто видел Энвера и даже здоровался, когда они встречались, но каждый раз удостоверение он дотошно изучал вновь и вновь. Сейчас это не казалось Энверу забавным, он сухо кивнул, когда милиционер, отдав честь, вернул удостоверение.

Он вошел в кабинет Джавадова — пятьсот квадратных метров сверкающего паркета и сотни кубометров горного воздуха, выдыхаемого легкими трех кондиционеров, — каждый раз он испытывал, переступая порог этого кабинета, то чувство, какое бывает у человека, пробирающегося вдоль рядов парт к доске, у которой надо рассказать о строении амебы или решить уравнение с одним неизвестным. Это было неприятное ощущение, и он никогда не признался бы себе, что он его испытывает, но в этот раз он мог бы поклясться положа руку на сердце, что не испытывает его совершенно.

Джавадов поднялся ему навстречу. Энвер не сразу понял, что в облике Джавадова обращает на себя внимание. Он посмотрел на его лицо, гладко выбритое, с высоким лбом и с упрямым чубом жестких волос, такие не редеют до самой смерти владельца, перевел взгляд ниже и увидел распущенный галстук...

— Устал, — сказал Джавадов, который замечал все, и этой его способности Энвер удивлялся каждый раз, — устал, боже мой, если бы ты знал, как я устал сегодня, хоть тебе могу в этом признаться.

Энвер машинально посмотрел на часы, было шесть, очень часто в это время у Джавадова только начиналось обсуждение какого-нибудь дела.

— Я попросил тебя прийти не поэтому, — сказал Джавадов, — но пока не забыл... Жалуются на тебя. Звонил профессор Гасан-заде и сказал, что ты отклонил его проект, жаловался, что в недопустимой форме...

— А ты что ответил ему?..

— Сказал, что переговорю с тобой.

Энвер подробно рассказал об утреннем совещании.

— Я не согласился с Алтаем, но, честное слово, он тысячу раз прав, и ты и я, мы прекрасно знаем, что из себя представляет Гасан-заде как архитектор с точки зрения современных представлений и...

— И что, — сказал Джавадов.

— Ну что, — сказал Энвер. — Ты же еще в институте, когда он преподавал нам, знал, что он собой представляет, если бы его тогда остановили, ограничив работу преподаванием, сейчас в Баку было бы меньше этих дурацких домов-этажерок. И ты это знаешь, и я, и почему-то откладываем со дня на день и не говорим об этом, как о чем-то неприличном, как будто нам предстоит прожить еще двести лет.

Джавадов внимательно посмотрел на Энвера.

— Но ты же не будешь отрицать, что у Гасан-заде громадный опыт, в конце концов стаж...

— Стаж, — сказал Энвер. — У Магомета, рассказывала мне бабушка, был осел, на котором пророк катался целых сорок лет, но этот осел так и не стал святым.

— А справедливость, — сказал Джавадов, — я не мог бы отстранить человека, ученого с именем, от конструкторской деятельности, от конструкторской работы, это было бы несправедливо и... негуманно. Ты отклонил его плохой проект — правильно, отклони и второй, если он будет плохой... Это справедливо...

— Ты прекрасно знаешь, что Гасан-заде балласт и мешает другим.

— Это не так. Все, кто хоть что-то стоит, свое получают... Я еще не знаю, какими будем мы в его возрасте, а ему ведь шестьдесят четыре года... Вот каким ты будешь в шестьдесят четыре года, ты знаешь?

Энвер засмеялся. Джавадов увидел еще кое-что, и Энвер почувствовал, что Джавадов увидел.

— Что случилось?

— Ничего не случилось.

— Что-то случилось, — сказал Джавадов, — если захочешь, расскажешь, ладно? А с Гасан-заде ты встретишься завтра на свадьбе, я вас специально посажу рядом, обсудите проект... Гости приглашены на восемь, ты приходи чуть раньше, ладно?

Он напоминал о свадьбе, по всему было видно — он уверен, что пригласил Энвера на свадьбу давно, а сейчас просто лишний раз напоминает, и Энвер совершенно равнодушно, каким-то уголком сознания, отметил это.

Потом они поговорили о деле, из-за которого, собственно, Джавадов его вызвал, это продолжалось часа полтора, и Джавадов спросил за это время еще раз, не хочет ли Энвер ему что-нибудь рассказать, и Энверу очень захотелось рассказать, но мешала сделать это завтрашняя свадьба, на которой Джавадов не будет знать, как себя вести из-за Энвера.

Он открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру. В гостиной было полутемно, доносились звуки музыки, шум толпы, там смотрели телевизор, он прошел на кухню, у газовой плиты сидела на стуле и смотрела на что-то внутри духовки сквозь прозрачную дверцу Сачы-хала, ее блестящие глаза смотрели, не мигая, и это был взгляд человека, который находится далеко от своего реального местонахождения и времени. Так, наверное, смотрели на огонь ее далекие предки-огнепоклонники. Сигарета тлела в ее безвольно откинутой руке. Энвер посмотрел на ее кисть: обтянутая сухой блестящей кожей, с глубокими бороздами морщин и вытянутыми вздутиями синих вен, она казалась неживой. И Энвер почувствовал, что он снова смотрит в бездну. Это прошло в тот же миг, когда Сачы-хала, заметив его, смущенно засмеялась.