Сергей Сергеев-Ценский - Том 3. Произведения 1927-1936 Страница 70

Сидел Савелий, приземистый старик с седой и лысой уже головой, но с рыжими еще, широкими фельдфебельскими усами. Он только что вылегчил поросят (оба были боровки) и теперь в тени лохматого кипариса около дома вытирал платком лысину и говорил:

— Муха их не должна беспокоить, если в темном их помещении продержать дня два… Потому что, хозяйка, дня за два так у них там все затянет, — ни-и чер-та-а не бойтесь!.. Ведь это же младенцы считаются — им что?

— Так они ведь, бедные, неизвестно куда забежали от страха! — недоуменно глядела на Савелия Алевтина Прокофьевна. — Если бы вы их связали…

— Ну, куда же они от родимого корыта забечь должны? — весело подмаргивал Савелий. — В балке где-нибудь легли — прижукли… Кушать захотят — прибегут. У меня их, подобных, до сотни было, — в лесу по горам я их пас… До двадцать шестого дозволяли, а потом уж запрещение вышло… А там же, конечно, орешки буковые кучами гниют, желуди… Свинья в лесу завсегда сыта бывает и может даже сала на палец приобресть… Ходишь так вот с ними, бывало, думаешь: облегчать ведь надо, а человека подходящего в лесу где возьмешь? Вот я один раз наточил свой ножик на камушке да сам начал… У меня рука легкая оказалась, — ничего… Сразу пошло безо всяких потерь… А потом я уж начал и барашков и бычков и так что даже до жеребцов достукался… Приходят люди: «Дядя Савелий, так и так…» Ну что же тут сделаешь с людьми? Отказываться? Это делов немного, конечно, — отказаться всякий способен, — идешь, конечно.

Тут Савелий хитровато-простодушно пожал плечами и сбочил голову, улыбаясь:

— Идешь на отчай души — вот как все одно к вам пошел, ведь вполне вы во мне уверены: зарезал их Савелий, поросят моих!.. Ну, однако, они живые останутся и скоро вы ихний рост увидите… А бывает, действительно, так что рука тяжелая. В прежнее время барашки гурты огромные были, — у какого хозяина в степу их тысяч несколько ходит, — и также вот холостить время… Хозяин нанимает, конечно, мастеров трех-четырех, и, конечно, они так за столом со своими ножами стоят, а чабаны им только барашков задом подносят… Те их — чик и готово. Хозяин же, он стоит себе одаль и только смотрит: у кого барашки потом идут себе выбрыком, этого мастера он оставляет. А то бывает такой, — он и охолащивать умеет, а неизвестно отчего, — от ножа ли, или от руки зависимость, — у иного мастера барашек пошел, шатается, а то упал, лежит… да другой так, да третий… Ну, такого уж хозяин гонит в шею… Что же насчет быков, то этих холостить надо так: завязать ему жилу бечевкой дня на три, а когда уж жила отомрет, — развязать, а жеребцов, — их, конечно, холостят по четвертому году, — этим клещатку заправлять надо…

— Какую клетчатку? — подняла брови Алевтина Прокофьевна.

— У них же, хозяйка, жила до такой степени толстая, что без клещатки как же? Без клещатки не подступай. Берут так вот две палочки (он показал на своих обрубковатых пальцах) и с одного бока завязывают концы, потом жилу эту ими захватывают и своим порядком опять и эти концы завяжут… И так чтобы жеребец ходил с клещаткой дня четыре, аж тогда только можно ее снимать… За холощеньем, как я это дело людям показал, что знаю, чуть бык, корова, а то и лошадь заболеют, — об свиней не говоря, — сейчас все до меня: «Иди, Савелий, погляди, что за болезнь такая…» Ну, идешь, конечно… Поглядишь да возьмешь и сделаешь… Вот недавно лошади одной, — груди у ней опухли, — это ж чистая сибирка считается, а ветинар что? — Помажь, говорит, скипидаром… У ней же и так все нутре горит-печет, а от скипидара, всякому известно, дух в ней заняться должен!.. А я ей ножом разрезал, да фонтанель туда, — нехай дрянь всю повытягает. Что ж?.. К вечеру лошадь кушать начала… А то еще у одних бык захромал… Он, бык этот, степной, в степу был куплен, по наших горах никогда не ходил, камушек вот такой ему промежду копыт попал, кончено. Начинает шкандыбать, — ни-куда! Я посмотрел, — вязать ноги ему!.. Связали… А там, в копыте, вижу, уж даже кровь скверная. Взял ножик, разрезал, так кровь и хлынула. А в кармане у меня подкова была воловья. Подковал его, говорю: «Теперь развяжите — ходить должен». Развязали, — бык себе и пошел пастись. А ветинар узнал: «В суд его, говорит, чтоб леченьем не занимался!» Это меня-то! А сам до кого ни придет, никому от него пользы, а бывает чистый вред… Вон где они, мои леса, где я свиней своих стадо пас! Посмотреть, кручь какая, а там ходишь, мало замечаешь, — перебил самого себя Савелий, уйдя глазами в леса на горах. — Не помню уж, в каком годе это, — стою я, свиней смотрю, как они в орешках роются, а тут зеленые на полянку выходят… Они тогда в лесах скоплялись, зеленые, и не то они за красных стояли, не то за белых, или сами за себя, не помню. Только это ко мне: «Твои личные свиньи?» — «Мои личные». — «Продай одну». — «А деньги?» — «А деньги у нашего каптенармуса получишь». Ну, я вижу, что они мне и денег не уплатят и свинью своим порядком заберут, говорю: «Когда такое дело, берите одну, вот эту, — так ее вам даю, без денег». А свинья эта, первое дело, прибаливать стала, а второе, думаю: «Леса эти теперь все равно что ихние… То я бесплатно пользовался, а теперь платить надо». — «Ну, они говорят, когда такое дело, к нам приходи свинку свою кушать, а также вина нашего выпьешь». Я и пошел, а свиней на подпаска оставил. Иду, а мне часовой навстречу: «Кто такой?» — «Свинарь, говорю». — «А, говорит, знаю, проходи». Так я у них тогда дня четыре провел. Все вино мы пили, свинину жарили, — насилу вырвался. А вырвался каким манером? Калабалык у них начался, стрельба всеместная. Ну, я тикать, конечно, и кто такой на них нападал, я, по правде, даже и спытывать не стал, а скорей ходу…

— А лошадь вы зарезать можете? — вдруг, глядя на красную лысину Савелия, вспомнила Алевтина Прокофьевна.

— Приходилось, резал, — отчего ж? — ничуть не удивился Савелий. — В голодный год так что даже нескольких пришлось, — также и свою одну… Я ведь раньше и дрогальством занимался… и так что это была у меня, кажись, последняя. А потом уж я, это когда свиней пасть в лесу запретили, — тут я на волов перешел… И теперь же у меня ведь пара волов, — дрова из лесу вожу. Хотите, вам могу тоже воза два сухостою доставить…

— Нет, мне дров пока не нужно, а вот лошадь зарезать…

— Шуткуете? — весело перебил Савелий.

— Ничуть… Вон моя лошадь пасется!

И она показала ему Ваську, который только что вышел на чистое из густых дубовых кустов пустыря.

— Так это же Мустафы-извозчика лошадь! — живо отозвался Савелий.

— Была Мустафы — теперь моя… Я на зарез купила.

— На за-рез?!

Савелий несколько секунд смотрел изумленно хитровато-простодушными светлыми глазами в круглые и тоже светлые глаза женщины, вздернул плечами, ударил себя по колену, проворно встал и пошел к мерину, говоря:

— Эта же лошадь, — она по здешним местам первая на вывоз была!.. Я ее сколько годов уж помню?.. Ну, не меньше как пятнадцать! Я когда сам дрогальством занимался, сколько раз присыкивался, чтоб ее купить, ну только у нее хозяин был — Павло Букреев — нипочем не продавал…

— Ваську? — удивилась Алевтина Прокофьевна.

— Ваську… Этот Васька был изо всех Васек Васька!.. Мы раз камень с горы везли на постройку, а у Павла тормоз был плохой, — лопнул на самой круче. Это что называется? Это называется, что и лошадь другая бы пропала к чертям и дроги, потому что ей бечь надо вниз не порожняком, а сорок пудов у ней сзади… А Васька этот — он как уперся задними ногами, так и ни с места!.. Пока-то Павло подбежал, — мы с ним сзади шли, — да камень под колесо встремил!.. Нас тогда, дрогалей, человек восемь было, — так все и ахнули. А также в гору, если с камнем идти приходилось, — Васька этот кнута никогда не видал. Он если остановится, то не больше какой полминуты стоял, а потом сам возьмет и пошел себе! Он не ждал, когда ему нокнут, лошадь была понимающая: нужно везть, он и вез… Он Павлу дом нажил, а также все хозяйство, этот Васька…

И, подойдя к мерину, Савелий похлопал его по загривку, откинул челку вправо и пощупал под салазками.

— Это вы что у него ищете? — спросила женщина.

— Насчет сапу я думал… Между прочим, сапу нет.

— Еще чего — са-ап!

— Сапу нет, а только, конечно, ноги… Гм… Васька, а?.. Что же ты, брат?..

Мерин смотрел на Савелия пытливо. Конечно, он помнил этого старого дрогаля. Привыкший к тому, что его в последнее время часто продавали, он и на Савелия глядел вопросительно: не он ли будет его новый хозяин? Он даже заржал вполголоса, таким шелестящим интимным ржанием, как шепот между друзьями, и в это ржанье вложил так много всего: и вопрос: «Купишь?», и совет, похожий на просьбу: «Покупай, я еще не совсем сдал!» — и жалобу на то, что здесь, на этом пустыре, нечего есть, кроме горькой сухой сурепы, колючего перекати-поля, жестких, как железо, дубовых листьев.

Он и голову старался подымать выше и держался молодцеватее, чем всегда, и косил глазом, наблюдая усатого Савелия, хорошего хозяина, заботливого к лошадям.