Николай Погодин - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2 Страница 71

Пролог

В Кремле перед вечером. Яркая зелень весны. Выходит Фрунзе, посмотрел на часы, присел на скамью. Им овладевает дрема до крайности переутомленного человека. Идут красноармейцы, которые называют друг друга Трушиным и Митяем.

Трушин. Митяй, не пихайся. Невежливо.

Митяй. А то!.. Мы в увольнении. Режим теперь не старый. (Толкается.) Мне с тобой побаловать охота.

Трушин. С девками иди балуй… Не озоруй, говорю! А то я пихну…

Митяй. Ох и глыба! И голод его не мнет. И чем ты продовольствуешься, анчихрист?

Трушин (очень строго). «Анчихрист». Ты разумеешь, чего мелешь?

Митяй. А что? (Радостно.) Вся мировая буржуазия нас анчихристами называет. (Заливаясь радостным смехом.) Мы же с тобой большевички окаянные.

Трушин. Не лезь, надоел. Дай-ка отсюда на Москву погляжу. Напоследок, думается. Сколько крыш в городе. И все красить надо. Столица.

Митяй. Не слыхал, куда нас провожают? На восточный, али на южный, али на северный, али на какой другой?..

Трушин. Пошлют — не спросят… Эх, правильно говорится, лихая година. Отдавай жизнь и пищать не думай. А отдавать неохота… ох неохота. Да не пихайся ты, идол!

Митяй. Мне ребята сказывали, будто ты никогда не серчаешь. Трушин, детка, осерчай.

Трушин. Прошу тебя вежливо… отвяжись от меня.

Митяй. Осерчай, Трушин… (Толкается.) Если осерчаешь, я тебе подарю портянки… новые, ни разу не надеванные.

Трушин. Вежливо тебя прошу: не озоруй… тихо побыть охота напоследок. Вечер-то какой теперь у нас дома… соловьям пора.

Митяй. Видом ты подходящий, но душой — заяц. А зайцы, они все — слуги мировой буржуазии.

Трушин. Ну-ну-ну… поговори вот.

Митяй. Трушин, осерчай! Я на тебя поспорил.

Трушин. Тихо говорю, дружно: иди к чертовой матери…

Удалились. Идет человек с портфелем. Нервозен, желчен. Узнал Фрунзе.

Человек с портфелем. Товарищ Арсений, ты? Как удивительно! В газетах пишут, что он командует войсками против Колчака, а на самом деле он в Москве… сидит и дремлет на скамейке. Шучу. Я рад. Здравствуй, Арсений.

Фрунзе. Дремлю… положим… Ну и что, товарищ Константин? Если уж называть друг друга именами подполья. Родители меня назвали Михаилом. Так что же, если я дремлю?

Константин. «Что», «что», «что»!.. Все, все, все задают этот вопрос друг другу! Все шепчутся, все оглядываются, переглядываются, перемаргиваются, новостишками перебрасываются, подрагивают, подъялдыкивают, ежатся, морщатся, кусаются… то есть производят тысячи бессмысленных действий, кроме одного, которое необходимо, — кроме дела.

Фрунзе. Конечно, человечество устроено довольно неважнецки, но ты, мой друг, все тот же неистовый потомок якобинцев…[110] На меня пахнуло молодостью, пятым годом, дымом Пресни. Вот он, одержимый Константин Крапивин… вот он — неудержимый воин баррикад.

Константин. Прости, но мне не до поэзии. Почему ты здесь, а не в Самаре?.. Спрашиваю потому, что… надеюсь, понимаешь.

Фрунзе. Да, я понимаю. Вызвали. У меня сегодня вечером свидание с Ильичем. А сейчас действительно вздремнул… весна.

Константин. Какие там у вас дела на Волге? Плохие, полагаю.

Фрунзе. Плохие.

Константин. И очень, кажется?

Фрунзе. Кажется, дальше некуда.

Константин. Ты говоришь об этом так, точно там плохая погода.

Фрунзе. Я человек спокойных ритмов.

Константин (накаляясь). Нет… тысячу раз нет!.. Не могу понять этих спокойных ритмов. Мы говорим: петля… Мы пишем о том, что петля затягивается на горле Советской России. Но для нас сие один литературный термин и больше ничего… трагическое слово, крик. Когда же мы поймем, что петля есть наша смерть? Когда мы будем бешено, безумно, дьявольски работать? Прости, прощай! Нет ни минуты времени. Я должен отправлять снаряды… кстати, к тебе на Волгу, когда ты сидишь вот здесь… Почему ты здесь?

Фрунзе (мягко). Должен увидеться с Владимиром Ильичем. А вызвали меня высшие военные штабы.

Константин. Но почему ты здесь?

Фрунзе. Потому что записан к Ленину на ночное время.

Константин. Только он один работает. Один он!

Фрунзе. Как же?.. Он и ты.

Константин. Вот ты шутишь, потому что у тебя спокойный ритм. А я не понимаю спокойных ритмов, когда петля на горле… Прости, еду на Казанский. А как же Колчак? Возьмет Самару, потом двинется на Москву? Скажи же, человек спокойных ритмов!

Фрунзе. Мне кажется, что мы лишь начинаем учиться воевать.

Константин. Не понимаю, как можно так думать, так рассуждать. Как можно тут сидеть! Поедем со мной отправлять снаряды…

Фрунзе. Костя, позволь мне чуть отдохнуть, собраться с мыслями…

Константин. Прощай, Арсений… Нет, я не говорю «прощай» в бесповоротном смысле. Я никогда не теряю надежды. Но надо работать бешено, дьявольски. Слышишь, дьявольски.

Фрунзе. Слышу, милый, слышу.

Константин уходит.

Безумный человек, неистовый. Но!.. Но.

Пауза. Смеркается. Идет Ленин. Он в кепке, с тростью. Проходит вблизи скамейки, присматривается к дремлющему. Ушел. Фрунзе просыпается, смотрит на часы. Приободрился. Сидит в задумчивости. Ленин возвращается. Фрунзе его не видит. Ленин подходит ближе. Узнает Фрунзе, подходит к нему, садится рядом.

Ленин. Прошу прощения, товарищ Фрунзе, но я страдаю так называемым человеколюбием — увидел, что некий задавленный работой ответственный товарищ прикорнул на скамеечке, и мне стало жаль его… (Без юмора). Устали… Очень? Чрезмерно! Нет, вы уж не спорьте. Видно. И здравствуйте, Михаил Васильевич.

Фрунзе. Здравствуйте, Владимир Ильич. Я не могу очнуться.

Ленин. Да, когда так вот на воздухе накатит сон, то трудно перейти к действительности. А я сейчас встретил двух красноармейцев, и, к счастью, они меня не узнали… Одного зовут Митяй, а другого как — не знаю… Поразительно, когда подумаешь серьезно — былина какая-то… князь Игорь… или что там еще раньше было? Мстиславы, Ярополки, Ольговичи… И, может быть, отлично это, что мы стояли на рубеже двух миров… с такими ничего не сделаешь. Вы знаете, Фрунзе, что Маркс специально учил русский язык, чтобы прочитать «Слово о полку Игореве»? Не думаю, что Маркса интересовали одни красоты нашего литературного сокровища. Вот ведь Митяй… что ему мировой империализм! Мы его, конечно, наперчиваем против мирового империализма, но он на него смотрит не так, как мы с вами… по-другому… Меня эти крестьянские ребята иногда приводят в какое-то невыразимое восхищение. Горький их побаивается, а я — нет. Горький очень литератор… а я — нет. А вы писучий?

Фрунзе. Нет, я не писучий.

Ленин. Когда меня хотели керенские в ложке утопить — вы помните? — я даже в шалаше писал. Я писучий… именно. Богато оснащен русский язык. Можно сказать «пишущий»… и уже не то. А «писучий» — значит, пристрастный к этому занятию. Но я писучий в ином смысле. Страшно хочется объяснить простые вещи. Миру нужен коммунизм, до зарезу нужен, а многие люди этого не понимают, люди, которые должны бы понимать. И надо объяснить. И в этом смысле я одержимый. А вы?

Фрунзе. Нехорошо быть нескромным, но в этом смысле я похож на вас.

Ленин. А почему это нескромно? Мне должно быть приятно, если есть люди, которые хотят быть похожими на меня. А вы солдат этих, то есть красноармейцев, заметили? Великолепные, а?.. Впрочем, военные видят штыки, а не лица. Я вас не обидел?

Фрунзе. Нет, Владимир Ильич, я не обижаюсь. Воюют люди, а не штыки.

Ленин. А вы давно военный?

Фрунзе. Всю жизнь.

Ленин. Ого.

Фрунзе. Это довольно странно для революционера, но именно революция направила мой ум на военное искусство. Уже на баррикадах Пресни…

Ленин. Ах, Пресня… тогда понятно. Но что такое мне про вас судачат кумушки из генерального штаба — какие-то вооруженные ткачихи, с которыми вы намереваетесь победить адмирала Колчака…

Фрунзе. Намереваюсь… но не с ткачихами, а с вооруженными ткачами.

Ленин. Я так и думал: врут. Генеральный штаб не любит, когда против его воли выдвигается новый человек… И все-таки, грешен, думаю: а вдруг Фрунзе впал в отчаяние. Ведь положение отчаянное.