Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры Страница 72

— Да что ты, Дима! — Вера, занемев, потупив глаза, слушала его, а сейчас выпрямилась, лицо ее ожило, щеки запылали, она приложила к ним ладошки. — Я сама не знаю, как получилось... Это тебе спасибо, ты так говорил, не каждый может так о себе. Ты добрый, умный. А я что, я самая обыкновенная.

— Нет, — остановил ее Дима, — гляжу на тебя и вижу: все у тебя особенное. Глаза твои серые чуть позеленели, точно зацвели, сделались больше, чтобы все видеть, все вмещать в себя; губы без помады, так сказать, крашены и волосы не из журнальчика «Силуэт», а свои. Ты вернулась к себе, той, настоящей, и сделалась особенной. Извини за такое сравнение, но другого я не могу найти: ты напряглась, как мой вертолетик, каждым винтиком, проводочком, чтобы взлететь, одолеть притяжение земли для счастливого полета... Ты особенная, ты — любишь. Я понимаю теперь: только любящая женщина — женщина.

Вера подошла к Диме, подняла ладошками его голову» поцеловала в лоб, в обе щеки.

— Ты как поэт. Тебе я верю. Ты таким оказался... для тебя я все сделаю!

Дима поцеловал ей руку, с кроткой улыбкой попросил:

— Можно, Верочка, чаю?

Она засмеялась, легко выбежала из палатки; ее смех слышался от кухни, где она говорила с поварихой Анютой и звякала чайником; вернулась едва ли не бегом, наполнила кружки, бросила в них, по таежной привычке, большие куски колотого сахару, включила и настроила приемник на «Маяк»: в знойный воздух палатки, сквозь возмущенный эфир, как по заказу, потекли прохладные звуки «Танца маленьких лебедей».

Слушая, они легко говорили о всяческих пустяках — какие фильмы идут в городе, кто из знакомых и что купил, достал дефицитного, импортного, хорошо бы успеть на московскую эстраду... и разом заметили: бурно зашумел лес, стал меркнуть день, будто внезапно наступило солнечное затмение.

Одолев гольцы, буро-черная туча как бы упала в просторное межгорье, растеклась кипучей мглой и начала быстро накрывать Святое урочище, вздымая пепел, золу притихшего пожарища. Первые всполохи ветра просвистели в обгорелых вершинах елей и лиственниц, всколыхнули зеленые ветви деревьев за опорной полосой, приглохнув в гущине живого леса. Но вот ударил шквал с запахом дыма, хари.

Корин встал, сказал вскочившему Мартыненко:

— Объявить по всей линии, всем группам: усилить окарауливание, выставить весь наличный состав.

Мартыненко быстро передал приказ связным, собрал командиров подразделений, и минут через десять бойцы гражданской обороны, люди из многочисленного пополнения уже покидали палатки, разбирали лопаты, метлы из стальной проволоки, ранцевые опрыскиватели, выстраивались вдоль минерализованной полосы в зоне отжига.

За дымным шквалом прошел второй, третий — и хлынул мощным напором ураган. Потемнело, затмилось все так, что люди, стоявшие в цепи, едва различали друг друга, голоса их глохли в шуме, реве, грохоте падающих на пожарище деревьев. Снесло палатку, вздыбив ее парашютом, кинуло наземь, поволокло; в сумеречном воздухе белыми тревожными птицами заметались листы бумаги, клочья газет. У котлопункта завизжала повариха, ловя убегающее от нее скоком ведро.

Корина чуть не накрыло краем палатки, его схватил под руку Мартыненко, повел к домику-терему, где они укрылись у заветренной стены. Отсюда, с возвышения, лучше видна была зона отжига, и вместе они, не сговариваясь, стали туда всматриваться: не промелькнет ли огонь? Когда, в каком месте? Чтобы сразу же забить, погасить его. Будучи опытными пожарниками, Корин и Мартыненко знали: чудеса хоть и случаются, но не очень часто, тем более на таежных пожарах; ураган такой силы, без дождя, может раздуть, разжечь любое, самое слабое, тление.

И они, кажется, вместе заметили красноватые проблески в дыму, черноте гари у самой земли: вспыхнут, загаснут, вновь запламенеют...

— Вон, Станислав Ефремович, под остовами елей... — негромко, как дурную весть, сообщил Мартыненко.

— Вижу, — едва внятно выговорил Корин.

К огню кинулось несколько человек в масках, с метлами, ранцевыми опрыскивателями, забили, залили его «мокрой» водой.

— Не поверил бы, если б не увидел, — изумился Мартыненко. — По отжигу, по золе, можно сказать, ползет. Ну, зараза...

Корин только кивнул и указал ему вправо, в заросли опаленного ранее ольховника: по темным стволикам ползли, вроде бы нежно облизывая, красно-желтые, пугливые языки, вспрыгивавшие от задымленной земли. Туда тоже бросились люди. А вот еще правее, недалеко от рубленого домика, запылал, словно кем-то подожженный, валежник. Он был не виден людям в цепи, и Корин крикнул Мартыненке:

— Пошли!

Схватив лопату и метлу, они подбежали к валежнику. Горел он пока несильно, занявшись где-то внутри, в тлеющем подстиле. Корин расшвырял ветки лопатой, Мартыненко забил пламя метлой. Затем они окопали очаг, забросали его разрыхленной землей. Перешли к другому выплеску пламени, навалились, одолели, задыхаясь дымом.

Боец-пожарный принес им маски, брезентовые рукавицы, на ноги несгораемые унты, и они прошли в центр опорной полосы, чтобы лучше видеть фланги.

Минуло не менее двух часов. Ураган усиливался. Связные сообщали: люди стоят, надежно, кое-где к опорной проскальзывал огонь, но его погасили; особенно трудно тем, у кого нет масок: задымленность густела. Слушал Корин это и понимал: долго не продержаться. Ну, час еще, полтора, если начнет стихать ветер.

Глубинное нутро пожара накалялось все жарче, в нем горел бурелом; там бушевало пекло, от него накатывались волны удушливого зноя. Жар приближался. И когда по вершинам необгоревших лиственниц понеслись хвостатые огненные кометы, Корин не удивился этому и не испугался. Случилось обычное: при ураганном ветре низовой пожар перешел в верховой. Теперь горело все, что могло гореть, снизу доверху.

— Отступить на опорную! — приказал он.

Люди забивали, забрасывали землей, заливали «мокрой» водой потоки пламени, текшего к минерализованной полосе, но против верхового огня они были бессильны. Оттого, пожалуй, с риском, отчаянным остервенением кидались на этот, доступный, огонь, породивший тот, над их головами. Вон кто-то, крикливо выругавшись, метнулся навстречу огню, начал топтать его, бить плашмя лопатой; парня охватило дымным смерчем; к нему подбежали трое, вывели из опасного места и тут же принялись бинтовать ему обожженные руки. Еще на одном смельчаке задымилась одежда, а другой опалил лицо, волосы — пришлось окатывать его водой.

Корин подозвал Мартыненко, хмуро сказал ему, с явным упреком, досадуя, что такой бывалый командир не видит очевидного:

— Прекратить глупое геройство.

Вся надежда теперь на опорную полосу: хватит ли ее ширины, пространства, чтобы ветер не перенес сорванные горящие ветви, клочья мха, птичьи гнезда на живую, нетронутую сторону Святого урочища? Корин с горькой усмешкой вспомнил инструкцию, которая рекомендует для отжига вовсе не рубить просеку, «поскольку любой разрыв в лесу усиливает ветер и горение». Он все-таки по наитию решил рубить, и вот видел: просека недостаточно широка. Но кто мог предугадать этот ураган?..

Не Корин первый, не Мартыненко заметили то, чего страшились все. Внезапно, как-то неестественно звонко из дымной мглы, сквозь шум, треск, грохот леса пробился выкрик:

— Лю-у-ди-и... Он та-а-м, прошел!..

Огонь был за полосой, кровавыми сгустками, аспидной чернотой дыма пятнал живой полог леса — пока еще робко, словно не веря своей дикой ненажорной удаче, но уже вольный, неостановимый.

Присев на чурбак у снесенной палатки, Корин вздрагивающими руками набил табаком трубку, склонился, пряча лицо от ветра; надо успокоиться, минуту-две передохнуть, подумать, как быть дальше. Кто-то присел рядом — вероятно, Мартыненко, и Корин сказал:

— Людей за полосу не пускать.

— Уже распорядился.

Корин приподнял голову, удивленно скосил глаза: сбоку сидел диспетчер Ступин. Одежда на нем хоть и запачкана сажей, но лицо выбрито, чистое, пожалуй, умывался в ручье. И спокоен. Натура истинно делового человека: чем трудней — тем хладнокровней. Корину стало почти легко, он порадовался даже: вот ведь везение какое — этот неведомый для него ранее, невезучий летун Ступин! Пробеги он по опорной потный, испуганный, задыхающийся — и паника неизбежна. А диспетчер прошагал хоть и спешно, однако так, что каждый увидел: ничего гибельного пока не произошло. Корин пожал Ступину руку.

— Благодарю, Леонид Сергеевич.

Подошел Мартыненко с обгоревшим рукавом форменной куртки, ссадиной на подбородке, в явном возбуждении. Увидев невозмутимо разговаривающих начальников, он устыдился своего вида, отряхнул, одернул куртку, а руку с обгоревшим рукавом спрятал за спину и нахмурился, старательно выказывая свое спокойствие, что и на самом деле заметно успокоило его. Мартыненко присел, пригнулся к ним.

— Будем отходить, — сказал Корин. — К марям.

Ступин согласно кивнул.