Евгения Изюмова - Дорога неровная Страница 78

— Да в дежурке, а то, может, в пожарку побежала, — не задумываясь, сообщил дед. Ох, не надо было того Евсикову говорить, потому что Павла после тех слов совершенно перестала соображать, сказала кратко:

— Позови ее!

— Счас! — старик с готовностью кивнул, вошел в дежурную комнату и вышел оттуда с плотной невысокой женщиной. В иное время Павла, может быть, нашла ее фигуристой, и лицо ее — округлое, румяное, с ямочками на щеках и слегка подкрашенными губами — назвала бы привлекательным. Но сейчас лицо Короновой показалось ей отвратительным, а фигура — безобразно толстой. «И на такую квашню он меня променял?» — мелькнуло в голове, и взгляд непроизвольно скользнул по собственному впалому животу, стройным ногам.

— Ты — Коронова? — уставилась Павла немигающе на женщину.

— Я, — кокетливо улыбнулась та.

— А я — Дружникова! — отчеканила Павла. — Жена Максима.

Коронова сначала испуганно отшатнулась, но уже через секунду ее глаза нагловато заискрились:

— Подумаешь — жена! Не стена, можно и отодвинуть!

— Отодвинуть? — Павла почувствовала, как захолодело ее лицо, так она всегда бледнела, когда волновалась.

— Конечно, можно! Я же отодвинула, — Коронова улыбалась, уверенная, что ничего страшного в этой встрече нет, потом она все расскажет Максиму, и они посмеются вместе над «тетехой» — так мысленно назвала она Павлу. — Не сравнишь тебя, доску, со мной, — и Коронова вильнула бедрами, показывая себя.

Ох, не следовало ей так делать: это стало последней каплей, переполнившей сосуд терпения и без того взбешенной Павлы.

— Ах, ты еще смеешься? — и Дружникова выхватила бутылку, размахнулась и со всей силы ударила в ненавистное ухмыляющееся лицо, услышав в последний момент голос вахтера Евсикова:

— Павла, девка, не смей!

И тут же визг Короновой заметался в проходной. Из дежурки выскочили люди, остолбенели перед Короновой, которая топала от боли ногами и кричала на высокой пронзительной ноте:

— Люди! Меня убили! — у нее из носа хлестала кровь, заливая подбородок и блузку.

А Павла спокойно отшвырнула бутылку в сторону, и та, звякнув, разбилась о стену. Она не видела, как Коронову повели в медпункт, а старик Евсиков помчался в пожарную часть.

Не спеша Павла пришла домой, села у окна, где всегда так хорошо ей думалось. Но сейчас в голове не было мыслей. Был только звон разбитого стекла и пронзительный вопль: «Убили!!!» Павла сидела в полной тишине и безразлично ждала, когда распахнутся двери, в квартиру ворвутся милиционеры, выведут ее из дома, усадят в «воронок» — крытый глухой фургон с единственным зарешеченным окошком в дверце — и увезут в тюрьму, посадят ее вместе с воровками и прочими преступницами…

— Господи! — неожиданно забегали в голове мысли, словно кто-то нажал на невидимую кнопку. — Что я натворила?! — и она протяжно застонала.

Но вместо милиционеров прибежал Максим, схватил ее за плечи, затряс:

— Паня, Паня, что ты сделала? Зачем? С ума сошла?!

Опаленный злобой рассудок вновь обрел четкость мысли, и Павла, вскочив, впервые за всю совместную жизнь ударила Максима по щеке, выговорив холодно и жестко:

— Ты, подлец, спрашиваешь, зачем? Потаскун, сволочь!!!

Максим ошарашенно молчал, поглаживая щеку, потом вдруг его глаза засияли, он подхватил Павлу на руки, закружил по комнате, смеясь и плача:

— Ты заревновала? Панюшка, наконец-то, наконец! Да, я — подлец, я — сволочь, ругай меня, родная, ругай!

Он опустился на кровать, усадил ее на колени, тихо начал покачивать, как маленькую, и говорил-говорил безумолку:

— Ты прости меня, прости. Я люблю тебя, но наша разница в годах — двенадцать лет. Я думал, что старый для тебя, потому ты такая и холодная, что я, может, не могу чего, делаю что-то не так… Вот и захотел испытать себя. Но зачем ты ее ударила, голубка моя, не сказала, что все знаешь, просто бы поговорила со мной, я все бы понял. Что же делать сейчас, как уберечь тебя от беды? Ох, беда, какая же беда, — он горестно вздыхал и улыбался в то же время. — Я все возьму на себя, я мужиков подговорю, скажу, что Тоська оскорбила меня, и я не стерпел. Все скажут, как я попрошу… Евсиков, старый хрен, не догадался, зачем ты ее ищешь…

Засмеялся тихо:

— А осколки-то он собрал да выбросил, — потом сказал с нежностью в голосе: — Ты спи, голубка моя, спи, я что-нибудь придумаю…

И Павла заснула спокойным глубоким сном.

А Максим просидел рядом с ней всю ночь.

Утром, осознав окончательно величину своей вины в содеянном, Павла бросилась к редактору своей газеты:

— Андрей Дмитрич! Помоги! — она уронила голову на руки и заревела в голос, словно по покойнику. Да она и так себя мысленно уже «похоронила» в тюрьме.

Редактор, впервые увидев Павлу плачущей, сначала растерялся, но, узнав причину ее такого безудержного рева, раскатисто расхохотался:

— Так и врезала? Ну, Павла, никогда бы не подумал, что ты — такая тихоня, способна на это! — он вздохнул и произнес то же самое, как однажды Матвеич сказал ее матери. — Ох, женщины, женщины, странный вы народ: сначала делаете, а потом думаете.

— Да как же мне быть сейчас? — взвыла вновь Павла, а редактор уже звонил следователю Колтошкину, спрашивал:

— А что, Федор Ильич, что бывает, если одна несдержанная женщина из ревности другой женщине бутылкой по голове шандарахнет? Нет, не «застукала» на месте, но видела, как муж уходил от нее… Нет, не дома, а прямо на рабочем месте и звезданула, понимаешь, бутылкой по голове. Пришла и бабахнула. Бутылка? А ее выбросили. Свидетели? Один старик, он как раз осколки бутылки и выбросил. Да… да… Ага, конечно, это все мне ясно, но, понимаешь, та, которая ударила — хороший человек, хороший работник… Откуда знаю? Хм, откуда знаю… Да понимаешь, это моя Дружникова отчебучила. Федор Ильич, как же помочь ей? Нет, свидетель, думаю, на нее не покажет… Ага-а… Ясно, понимаю. Ну, спасибо тебе, Ильич! — он положил трубку на место и строго сказал Павле. — Ну, слушай, буянка несчастная, соперница твоя может подать на тебя в суд. И правильно сделает, потому что, какое ты имеешь право колотить ее бутылкой по голове да еще при исполнении служебных обязанностей? Не имеешь, даже если твой муж и гуляет с ней, — он строго нахмурился, хотя в глазах прыгали бесенята. — Могут запросто, Павла, и засадить тебя.

При этих словах слезы вновь брызнули у Павлы из глаз, но редактор продолжил:

— Колтошкин дал совет: сходи к невропатологу, возьми справку, что ты — невменяемая, стоишь на учете, во время припадка даже убить можешь, потому что психика твоя неуравновешенная. Понимаешь?

Павла вскинула протестующе голову:

— Как это? Самой себя сумасшедшей обвинить?

Но редактор повысил голос:

— Не спорь! У тебя трое детей! Хочешь в тюрьму сесть? Не хочешь? Так побудешь с полгода сумасшедшей, ничего с тобой не сделается. Это, во-первых. Во-вторых, пусть тебе выдадут справку, что тебе по состоянию здоровья лучше работать в деревне, это для того, чтобы ты могла спокойно уволиться из редакции: если будет суд — тебя все равно придется уволить, потому что я не могу иметь работника, который находится под следствием. Так что иди сейчас к врачу, я позвоню.

Он встал из-за стола, обошел его, подошел к женщине, погладил ее по плечу. Эта отеческая ласка пожилого человека пронзила сердце Павлы жалостью к самой себе, и она вновь заплакала.

— Ну-ну, Павла Федоровна, что такое — море слез? Все уладится, ты только послушайся моего совета.

И правда — все уладилось. Справку врач ей выдал, но хохотал минут десять: ему редактор заранее позвонил и все объяснил. В тот же день она уволилась из редакции. Как ни больно ей было следовать советам редактора, все же справка помогала уйти от суда, зато не позволяла работать в селе учительницей, а иной профессии у нее не было. Впрочем, как позднее выяснилось, Коронова в суд не подала.

Вечером во время семейного совета Павла рассказала о необходимости отъезда в деревню хотя бы на время, пока все забудется. Сообщение было принято по-разному. Максим обрадовался: наконец-то Павла будет только с ним, не будет уходить на всякие собрания-совещания, не будут на нее глазеть городские мужики — молодые, красивые, обходительные, грамотные, в деревне-то она и сама ни на кого смотреть не будет. А он — крестьянская душа, ему в деревне лучше. Потому он одобрил:

— Это дело. Я недавно на базаре Григория видел, он сказал, что у них в Жиряково ветеринар нужен. Городские-то неохотно едут в деревню, а я, ты же знаешь, могу скотину лечить, — и это было правдой: когда они жили еще у Максимовых родителей, к ним часто заходили соседи, просили помочь домашней живности.

Ефимовна тоже обрадовалась: и в ней заговорила крестьянская кровь — давно уж хотелось пожить в деревне, завести кабанчика, а может, и коровку, разбить огородик… Она закрыла глаза и ясно представила себе, как все это может быть — дом красивый, палисадник в цветах, сирени да черемухе, банька своя. И когда Павла спросила ее, поедет ли она в деревню, Ефимовна радостно закивала: конечно-конечно, она согласна на переезд.