Иван Свистунов - Все равно будет май Страница 8

Алексей оправдывался:

— Я сам видел, как у ее крыльца один наш рабочий ничком лежал. Разве хорошо!

Карайбог презрительно усмехнулся:

— Ничком! Не тот пьяный, что ничком падает, а тот пьяный, что навзничь. Понимать надо!

Впрочем, Семен скоро успокоился и, когда Хворостов повез к прессу очередную вагонетку, уже с усмешкой повторил:

— «Выпьет стопку, крепко крякнет и закусит огурцом…» Вот шельмец! Точно подметил, а ведь сам ни разу к Матрене Ивановне не наведался. Что значит писатель!

— А ты ей, Сема, немало получек отнес? — заинтересовался Полуяров. Карайбог только вздохнул:

— Что выпито, того не съешь!

В один из последних дней августа Алексей Хворостов пришел на работу до крайности взволнованный:

— Я, товарищи, к вам с просьбой. Посоветуйте. Горком комсомола дает мне путевку в Москву, на учебу. Как считаете?

Новость неожиданная. Из зароя, из ямы, вдруг берут их товарища и посылают прямо в Москву.

— Где учиться? — первым делом поинтересовался Полуяров.

— На рабфаке. Есть в Москве рабфак искусств. На улице Мясницкой, дом номер двадцать один.

— Рабфак искусств… — значительно протянул Назар. Для него, да и для всех заройщиков, название рабфака прозвучало интригующе. Рабфак искусств! Словно в их яму нежданно залетела яркоперая невиданная птица.

— Не знаю, что делать? Ехать или нет? Петр Петрович, как посоветуешь?

Петрович не спешил с ответом. Отложил в сторону лопату, вытащил кисет. Заройщики молча следили за тем, как Зингер скручивал цигарку, как слюнил бумагу, как доставал из кармана зажигалку. Закурив, Петрович проговорил убежденно:

— Поезжай, Алексей! Поедешь ты не просто в Москву учиться, хотя и это само по себе замечательно. Поедешь на рабфак искусств! Есть в Москве и Большой театр, и университет, и консерватория. Они и раньше там были, до революции, при царе Горохе. И за границей есть театры, университеты, консерватории. А рабфака искусств, думаю, нигде больше во всем мире нет. И никогда не было! Один такой рабфак на всю нашу планету. Как же не ехать туда учиться! А у тебя, Леша, талант. Не будь таланта — не посылали бы. Поезжай. Учись. Станешь рабочим нашим писателем. Напишешь книгу о жизни трудовых людей. Изнутри, а не на вершки глядя.

Слушая Петровича, Полуяров думал: «Это и мои мысли. И я мог бы так сказать Лешке, если бы пораскинул мозгами».

— Валяй, Алексей! — с неожиданным воодушевлением одобрил и Семен Карайбог. — Чем больше рабочего народа за книжку сядет, тем жизнь примерней будет.

Ободренный единодушной поддержкой заройщиков, Хворостов помчался в контору за расчетом. В тот же вечер отправился домой, в Троицкое, сообщить родителям новость. Шагать пришлось всю ночь: как на зло, не было ни одной попутной машины.

Мать только встала и возилась у печки, когда по ступенькам крыльца взбежал Алексей. Неожиданный приход сына напугал ее:

— Что стряслось, дитятко?

Узнав, почему явился сын, расстроилась:

— Как же так! Да в такую даль!

Отец хмурился, пыхтел трубкой, молчал. И мать права, и Алексей прав. Не всю жизнь мокрую глину ворочать. Пора на широкую дорогу выходить — время такое. Но и боязно: Москва все-таки…

Прошло несколько дней. И вот стоит на вокзальном перроне у вагона московского поезда высокий белесый парень в кургузом пиджачке, в синей сатиновой косоворотке с расстегнутым воротом, в мятой кепчонке с пуговицей на макушке. Держит в руках плетеную корзину с висячим замком (замок мать повесила от злых людей), в которой две пары белья, полотенце, завернутый в газету кусок домашнего сала и толстая общая тетрадь в черном дерматиновом переплете. В ней мечты, надежды, радости и горести Алексея Хворостова — его стихи.

Проводить товарища пришли на вокзал заройщики. На прощанье водку не пили (получка давно была), да и не было охоты. Уж больно большое и чистое дело совершалось: ехал в Москву, в столицу, учиться их товарищ. Хотелось сказать ему на прощанье значительные, полновесные, как груженые вагонетки, слова. Такие слова, чтобы помогли на новом пути, поддержали в трудную минуту. Но где их найти!

Семен Карайбог наказывал:

— Только не забури на все четыре колеса, яп-понский бог. Мы далеко, подсобить не сможем!

— Не забурит! — ободряюще хлопнул Алексея по спине Сергей Полуяров. — Он парень хваткий.

Прошло совсем немного времени, а у заройщиков вторые проводы: уходил на действительную службу в Красную Армию Сергей Полуяров.

Длинный — вагонов сорок — состав товарняка загнали подальше от пассажирского вокзала на запасный путь. У каждого вагона — толпа. И все, как положено: песни, гармошка, смех, слезы… Но больше — песни. И разные. С одной стороны несется непременная, ставшая традиционной:

Как родная меня мать провожала,Как тут вся моя родня набежала…

а с другой — утвердительная, почти грозная:

Но от тайги до британских морейКрасная Армия всех сильней.

И над всем составом ширился припев:

Так пусть же КраснаяСжимает властноСвой штык мозолистой рукой…

А еще дальше шумная ватага провожающих — дядья и кумовья, — хлебнув казенной, отдавали дань старине.

Последний нонешний денечекГуляю с вами я, друзья…

Осоловевший дед, вспомнивший по такому случаю и Мукден, и Порт-Артур, в который раз наказывал внуку, смущенному, робеющему парнишке:

— Смотри, Павлуха, сучий кот, служи на совесть. В нашем роду все справными солдатами были. Ать, два!

…Провожали Полуярова заройщики. И, конечно, Настенька. Семен Карайбог вытащил из карманов бутылку, стопку, синеватую — уже очищенную — луковицу.

— Русское простое казенное хлебное сорокаградусное вино. Опорожним по бывшему христианскому обычаю посошок!

Пили по очереди — стопка-то одна, — деликатно нюхали луковицу. Настенька стояла в сторонке. Ее смущало, что возле поезда много заводских, видят ее и, конечно, догадываются, кого она пришла провожать.

— И ты, сербияночка, маленькую, — Семен налил полстопки. Настенька замахала руками:

— Что ты! Отродясь не пила.

Но Семен настаивал:

— Хоть пригубь. Не нарушай обычая.

Настенька мотала головой:

— Нет, нет, она горькая.

Все рассмеялись.

— В том-то и смак, — со знанием дела определил Семен.

Петрович сам пил редко, разве только в получку, и то не больше четвертинки, и не любил уламывать непьющих: вольному воля. Но тут неожиданно поддержал Карайбога:

— Выпей. Настенька. За возвращение Сергея.

Слово сказано, слово тайное, заветное, самое главное: возвращение! Настенька сдалась. Двумя пальцами осторожно, словно боялась ожечься, взяла стопку, виновато и пытливо посмотрела на Сергея:

— За возвращение!

Петрович откашлялся. Как самый старший — вроде отец — сказал внушительно:

— Отслужишь, Сергей, вернешься, и свадьбу сыграем. Дело житейское.

Настенька смутилась до слез:

— Вы уж скажете… Какая свадьба!

Только Назар безучастно стоял в стороне и смотрел вбок косым глазом…

Семен Карайбог разошелся. Швырнул в кусты пустую бутылку, притопнул кривой кавалерийской ногой.

— Выходи, сербияночка! — и хрипло затянул:

Ты зачем в аптеку ходишь,Сербияночка моя?Ты зачем лекарства носишь —Отравить хотишь меня?

Не выдержала и Настенька. Взметнула над головой батистовый платочек и пошла в образовавшемся кругу, тоненькая, прямая. Белая туфелька била в деревянный настил платформы, как в бубен…

Тогда Сергей Полуяров был твердо — хоть голову на отсечение — убежден: так и будет! Отслужит, вернется. Сыграют свадьбу! Как же иначе? Нет на земле у него людей ближе и родней, чем заройщики. Здесь, на зарое, он почувствовал силу труда, встретил Настеньку. Нет на земле другой такой, как она. Он любит ее…

…В голове состава духовой военный оркестр громко и радостно заиграл марш «Мы красная кавалерия». Пришло время прощаться. Деликатный народ заройщики! Как бы невзначай отошли в сторонку. Сергей взял холодную Настенькину руку:

— Прощай!

Надо поцеловать Настеньку. Но так непривычно и стыдно целовать на виду у всех.

— Прощай!

— Будешь ждать?

— Буду!

— Три года?

— Три года.

Какие у нее строгие, прямо глядящие глаза! Спросила деревянным голосом:

— Вернешься?

— Вернусь!

Загудел паровоз. Раздались возгласы, лязг буферов, кто-то заголосил по-дурному.

Уже на ходу поезда заройщики впихнули Сергея Полуярова в отверстый зев товарного вагона. Замелькали головы провожающих, столбы, пристанционные тополя… В толпе в последний раз мелькнул беленький платочек Настеньки. Как в песнях об этом поется, как на картинках.