Александр Коноплин - Шесть зим и одно лето Страница 8

— Им — тоже, — беспечно согласился я и стал писать. Сначала маме. Но о чем? О том, что меня вдруг посадили в тюрьму? Глупо. На «губе» случалось сидеть и по пятнадцати суток и то не писал, а тут дня не прошло — жалуюсь… Я скомкал листок и попросил другой, Лазарев безропотно дал. Написав о главном, я сложил листок пополам, вложил в конверт и чернильным карандашом вывел адрес: в/ч 67985, первая батарея, Денисову, Полосину, Шевченко. Передавая письмо Лазареву, заметил, что он чем-то недоволен.

— Не доверяешь? Пиши кому надо, доставлю точно.

— А это и есть — кому надо.

Он повертел конверт в пальцах.

— Так то ж — в часть. У тебя что, в городе нет дружков? Может, бабенка имеется?

Я подумал о Зосе, но вспомнил майора Нестеренко и промолчал.

— Ну, как хочешь, — сказал Лазарев, — через три дня будет тебе ответ. Раньше не жди.

Он ушел. Я лег на ларь и стал думать. Когда письмо дойдет до моих «мушкетеров», они поднимут бучу — пропал комсорг, отличник боевой и политической подготовки, фронтовик, артист полковой самодеятельности и прочее — и двинут в политотдел. Медлительный на поворотах, но, в общем, неплохой мужик Свиридов вызовет на ковер уполномоченного контрразведки СМЕРШ майора Нестеренко…

Грохот ключа в замке прервал мои приятные мысли. Вошли уже знакомый мне верзила Булыгин и коренастый кривоногий солдат с монгольскими скулами.

— Собирайсь с вещами, — мрачно произнес Булыгин.

— Готов! — я вскочил. — Всё выяснили, да? А шинель, ремень где?

Вместо ответа Булыгин взял меня рукой за шею и толкнул в коридор. Тотчас кривоногий солдат, на которого я нечаянно наткнулся, ударил меня кулаком в живот.

— Вы что, психи? — завопил я. — Позовите старшину Лазарева!

— Будет тебе Лазарев, — негромко сказал Булыгин. — Бери его, Хасанов.

— Чего вертухаешься? — ласково спросил тот. — Ты не вертухайся, я тебе не американец! — И ударом кулака расквасил мне губы.

Следователь оказался немолодым, лысеющим блондином с белыми бровями и ресницами. Нежно-розовое лицо его было усеяно мелкими веснушками, оттопыренные уши светились в лучах настольной лампы. Он имел звание капитана — на голубых погонах желтели золотые «птички». Следователь что-то писал, прилагая к этому серьезные усилия: делал росчерки, поводил плечами, склонял и выпрямлял спину, кривил тонкие бесцветные губы.

Посредине комнаты стоял привинченный к полу табурет. На него меня и посадили. Конвоир привязал мои руки к перекладине и ушел.

Следователь писал. Через полчаса у меня начали ныть спина, шея, плечи. Я пробовал переменить позу, но веревка больно впилась в запястье.

Следователь писал. Когда ему надоедало мое шевеление, он говорил:

— Будешь ёрзать, привяжу костыли. — Потом он собрал написанное в папку, нажал кнопку звонка. — Отнесите полковнику Мранову, а если этот хряк будет ныть, скажете, что тут все, больше не будет. Да ему и этого хватит.

Затем он достал из портфеля немецкий термос, налил в стакан чаю, кинул туда дольку лимона, три куска сахару и принялся размешивать ложечкой.

У меня давно пересохло в горле, но просить воды я не стал — он мог посчитать это слабостью. Между тем следователь продолжил пытку: он вынул вареную курицу и стал разрывать ее на части, медленно жуя и посматривая на меня без интереса.

Прошел еще час. Сытно икая, капитан стал просматривать иллюстрированные журналы. Все они были о спорте и женских модах — следователь обожал лошадей и женщин. Отдохнув немного, он обошел стол кругом и уселся на его край, свесив жирную ягодицу, как старый мерин — свою губу. Затем повернул настольную лампу так, чтобы она светила мне в глаза.

— Ну что, сам во всем признаешься или нам из тебя вытягивать?

— А в чем признаваться, товарищ капитан? — мне показалось, что сейчас речь пойдет о моих отлучках из части, но неужели это кого-нибудь интересует, кроме командира батареи Рябкова — старого холостяка и, как уверяли знакомые девочки, полного импотента? Тогда, может, о наших бесконечных драках с десантниками в Минске, возле кинотеатра и в городском парке? Но, во-первых, уже спрашивали; во-вторых, — и это знают все, — начинают всегда десантники. Их командир полка прямо заявляет своим: «Ко мне в полк с битыми мордами не возвращаться!» И потом, насколько мне известно, убитых до сих пор не было…

— Если насчет самоволок, товарищ капитан, то я уже докладывал командованию: четвертый месяц не дают увольнительных, поневоле приходится — через проволоку…

С минуту следователь изучал мое лицо, затем поднял палец с волосочками и помахал им перед моим носом.

— Горбатого лепишь? Под дурачка хляешь? Не пройдет. Мы знаем, что ты не дурак. Среднее образование имеешь. — Он достал пачку «Беломора», закурил и неожиданно сунул папиросу мне в рот. — Покури и подумай: стали ли бы мы с тобой возиться, если бы не знали о тебе всё?

Моим первым желанием было выплюнуть папиросу. Докуривать чинарики в полку — обычное дело, но то — от своих. Тут же — неизвестно кто грязными лапами лезет прямо в рот… Однако курить хотелось до боли в ушах, и я, преодолевая отвращение, сделал несколько затяжек.

— Вот, к примеру, — говорил следователь, — ты сигаешь через колючку, бегишь к своей марухе, которую зовут, между прочим, Зося Венцева, развлекаешься с ней и не знаешь, что она есть немецкая пособница.

— Да вы что?! — вскричал я и дернулся на табурете. — Какая она пособница? У нее всю семью расстреляли, она сирота! — Мне стало жаль бедную, ласковую Зосю, чего доброго, посадят, а у нее даже зимнего пальто нет…

— Мы эти сказочки слыхали, — сказал следователь, — кого ни возьми, у всех семью расстреляли, он один остался, а по документам расстрел этой семьи не значится!

— По каким документам? — опешил я. — Вы что же, немецкими приказами пользуетесь?

— А почему нет? Немцы — народ точный, если расстреляли, так и пишут: расстрелян там-то и там-то, исполнитель такой-то. Вот вы со своим взводным в парке имени героев-челюскинцев антимонию развели. Честного бойца Лисейчикова подбивали дать ложные показания, будто люди убиты нашими органами… А он устоял, не поддался. Твой взводный за это ответит, но речь не о нем.

Так, значит, Хизов арестован? А от меня чего хотят? На Хизова я все равно не покажу. Да и не было никакого разговора! Так, стояли, смотрели…

— Вот и выведем тебя на чистую воду, — продолжал капитан.

— Меня?

— Тебя. Ты ведь не просто болтун, а враг! Грамотный враг. Вон какое послание дружкам написал — ничего не поймешь. И в парке помалкивал. А почему? Потому что знал, что за этим стоит. Ну да ладно, расскажи, что это за вражеский союз ты организовал. Как его… СДПШ называется. Это что же: диверсия, пропаганда, шпионаж, а «с» как расшифровать?

— Какая диверсия? Какой шпионаж? — мне стало весело. — Шутите?

— Да нет, шутники не мы. Шутники там, — он указал на дверь, — вот они пошутить любят. Видал, какие у них грабли? Во!

Что это, угроза? Хотя ребята действительно на подбор…

— Товарищ капитан, да о нашем «союзе» только глухой не слыхал! Мы же не скрывали. Чего же скрывать, если ничего в нем плохого нет? Обычная солдатская дружба. Дурачества всякие… Вот и «союз» этот…

— Тоже шуточки?

— Ну да, конечно, шутка! С фантазией, правда…

— С фантазией? — следователь приблизил свое лицо к моему так, что, будь у меня желание, я мог бы укусить его за нос. — Обратно нам лапшу на уши вешаешь? — он грязно выругался. — Признаваться тебе надо, а не дурочку строить, понял?

— Да в чем признаваться-то? — единственное, что я действительно понял, так это то, что моему следователю сейчас очень нужно рассердиться. И не просто рассердиться, а рассвирепеть, впасть в состояние бешенства. Но сытный ужин не располагал к драке — он тянул ко сну. Капитан не удержался, зевнул.

— Вот что, грамотей, пиши-ка сам. Обо всем. Даю тебе последний шанс… Ох-хо-хо… Следствие учтет чистосердечное признание. И… это самое… не говори мне больше «товарищ». Не товарищи мы теперь.

— Ладно. А о чем писать? Скажите же наконец! Я не знаю.

— Чего тут не знать… Пиши, кто, когда и как тебя завербовал, кому ты и члены твоего «союза» служили, на кого шпионили, от кого получали задания. Вот, чего тут хитрого? Как было, так и пиши… Ох-хо-хо! Ноги болят. У тебя ничего не болит? Ничего, будешь упрямиться — заболит…

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к вам с личным вопросом?

Он благодушно кивнул.

— Обращайся.

— Скажите честно: вы, правда, не шутите?

Он слегка смутился.

— Какие там шутки… — Кажется, мой наивный вопрос застал его врасплох, он некоторое время сидел в кресле, потом поднялся, налил воды из графина, не выпил почему-то, закурил снова и стал ходить по кабинету. Потом наткнулся на меня, терпеливо ожидающего ответа, взял стул и уселся напротив. — Слушай, парень, я тебе гожусь в отцы, так могу ли я врать?