Владимир Маканин - Прямая линия Страница 8

Уже можно было идти, уже Костя, перегнувшись через стол, сказал сердито: «Белов… Белов!» — а Белов все сидел, ощущая минуту. Сейчас Белов встанет, уйдет, а Костя Князеградский возьмет на себя только ему посильный труд: отвлекать Зорич, спрашивая ее о некоторых неясных местах пересчета.

До кабинета было десять шагов. Я вошел, захлопнув толстую обитую дверь. «Рейны» из нашей комнаты жужжали теперь за двумя дверями, как мухи, зажатые в кулаке.

Г. Б. был один.

— А-а, Володя, — сказал он, улыбаясь. — Садись, садись.

Я сел и мягко опустился почти до самого пола.

— Ну и креслице у вас! Чудо! Кажется, год сидел на камнях… Подумать только: когда-то все это принадлежало дворянам!

Г. Б. рассмеялся:

— Но-но!.. Полегче, задира! Не отвыкать же мне в пятьдесят-то.

Взяв хороший тон, я так же бодро и быстро изложил ему идею «сектора». У Г. Б. еще плавала на лице первая улыбка, а я уже кончал, закруглялся, отбрасывая все лишнее. Начал я с Кости: «Косте и мне… нам пришло в голову…» — так была сделана первая фраза, и дальше я старался как можно чаще упоминать Костю. И боялся, что Г. Б. спросит, почему мы не пришли вместе.

Но Г. Б. не спросил. Прикрыв глаза, он слушал. Сидел в кресле и, подперев голову рукой, слушал. Перед ним на чистом листе бумаги отдыхала голубая авторучка.

— Значит, и Князеградский… — сказал он медленно, — талантливый мальчик. Это я вас обоих мальчиками называю. — Выждав паузу, он улыбнулся: — Ну что ж! Хорошо. Сделаем из вас сектор. А больше никого не хотите привлечь?

— Можно, конечно. Но пока…

— Ну ясно.

— Мы как раз хотели заняться результатами Честера и Шриттмайера.

— Ясно.

Он сидел, думал о чем-то и, казалось, нисколько не сомневался в наших силах, и его совсем не волновала судьба нашего с Костей огромного пересчета. Я же нервничал, боялся, что кто-то войдет. И встал.

— Ты что, Володя? Посиди еще.

Г. Б. поднял на меня глаза. Тут только я заметил, что он невесел. Крохотный кристаллик улыбки чуть теплился, чуть жил в его глазах. Г. Б. смотрел на меня и пальцами мерно и грустно шевелил голубую авторучку.

— Мне нужно… идти нужно.

— Так уж и нужно? Да зачем это? Посиди. — Он даже приподнялся, подошел ко мне. — Садись, садись. Я все-таки начальник, разрешаю. Я ведь редко вас вижу. Говорят, ты горячий очень. Задираешь всех. Расскажи хоть. Я ведь приглядываюсь: что-то ты все Костя да Костя, а сам как?

Я стоял и переминался с ноги на ногу.

— Говорят, ты на Эмму, как тигр молодой, напустился? А?

— Ну уж и как тигр. Куда мне!

— Смотри… Знаю я вас, длинноногих! — мягко рассмеялся он.

И еще что-то он говорил. А я, как лунатик, вновь выцедил из себя фразу, к которой обязал меня Костя: «Значит, можно? Можно ознакомиться с задачами, да? Спасибо. Спасибо», — и Г. Б. опять что-то говорил, а я просто обязан был выйти сейчас и выкурить сигарету. И ведь Костя там. Ждет.

— Ну а как вообще?.. Как тебе мир? Обмен посланиями? Буза не начнется очередная, а?

Я стоял перед ним, мялся и не мог открыть рта. Он глянул на мои торопящиеся дрожащие колени и махнул рукой.

— Ступай, — сказал он.

Костя нервно расхаживал по коридору.

— Победа! — сообщил я.

Я рассказал. А затем Костя, в свою очередь, рассказал о том, как он морочил Зорич голову и как она все время посматривала на часы и в конце концов прогнала его.

Мы радовались нашей ловкости и нашей победе, а в коридоре у бокового окна стояла женщина и беззвучно плакала. Женщина была пожилая и великолепно одетая. Темное платье, бросающее, как нам показалось, вызов всем ценам, кофта богатой белой шерсти, бусы, браслеты, золото… А лицо маленькое, несимпатичное, заплаканное.

— Послушайте, — бодро начал Костя. — Ну разве можно так плакать? Можно плакать громко. Плакать, вспылив, понервничав. Но вот так стоять и плакать…

— Можно плакать ночью, — добавил я.

— Вас выругал начальник? Из этой или из той лаборатории?

— Он сейчас будет у нас тепленький, — сказал я и начал подворачивать рукава рубахи.

Женщина заговорила с некоторой манерностью:

— Мне, мальчики, не нужна ваша помощь. Я здесь не работаю.

Мы приставали, и женщина повторила: ей не нужна наша помощь. Муж решил бросить ее, вот и все… Да, она страдает, она не скрывает этого… Дети уже взрослые, живут отдельно — она одна, совсем одна.

Костя спросил просто так:

— Из какой лаборатории ваш муж?

— Из шестнадцатой.

Мы переглянулись:

— Кто он?!

Она сказала. Наш Г. Б. был ее мужем.

Мы смолкли, а она продолжала: никто, как видите, ее не ругал, она пришла к мужу мириться. Может быть, и не стоило приходить, но люди, работающие здесь вместе с мужем, настояли.

— Наши общие знакомые, — добавила она весомо и значительно.

Я удивился. Я едва не рассмеялся:

— Да кто? Кто станет вас мирить? Георгий Борисыч только чихнет, и мы все под «рейны» попрячемся!

— Ну-ка перестаньте, Белов, — услышал я суховатый резкий голос.

За моей спиной, в двух шагах, стояла Валентина Антоновна Зорич собственной величественной персоной.

— Как это — перестаньте? — вспыхнул я.

— Да так. Перестаньте, — сказала она и поглядела на меня, и я должен был почувствовать ее силу и смолкнуть как срезанный.

Удивительно, но я почувствовал, и притих, и смолк. Зорич решительно встала между мной и женщиной.

— Идемте, — сказала она жене Г. Б. и назвала ее по имени и отчеству.

И та пошла за ней, бросив на меня подозрительный и не без испуга взгляд.

Они уже облепили ее со всех сторон: Зорич, Эмма, Худякова да и мужчины тоже. Они усадили ее на стул, обступили и уговаривали.

— Ах, старый потаскун! — говорила Зорич. — Ах, старый козел! Опять двадцать пять!

Эмма успокаивала:

— Не расстраивайтесь! Милая, хорошая, не надо расстраиваться.

Шумно было. Они говорили, что сейчас позовут сюда Г. Б., что почти вся жизнь Г. Б. и Софьи Васильевны прошла на глазах этой лаборатории и что, представ перед всеми, он должен будет разом ощутить свою вину. Они говорили, а жена Г. Б. тихо и манерно произносила:

— Я… я пойду. Георгий не любит, когда я прихожу сюда. Может быть, лучше, если я пойду?..

Ей тут же возражали:

— Ну что вы! Что вы!

— Сменять Софью Васильевну на эту вульгарную, полуразвратную женщину! — сокрушалась Зорич.

— Развратную — это слишком, — вставил было Петр. — Я все-таки ее хорошо знаю. Я ее неплохо знаю.

— Это совсем не блестящая рекомендация, Петр Якклич, если вы… вы ее хорошо знаете!

— Петр Якклич просто рыцарствует. Это несерьезно!..

Они говорили, спорили, и понемногу мы с Костей узнавали, что все это тянется уже третий день. Что три дня назад Зорич, Эмма и угрюмый майор уже приходили по просьбе Софьи Васильевны к ним домой, однако Г. Б. уже не жил дома. И что решили выждать еще три дня: вдруг образумится, вернется…

Но сначала Зорич понадобилась формальная опора. Она знала, что этот пыл и шум слишком непрочны, мгновенны. Она подошла к тихому Хаскелу, который больше молчал и отсиживался в стороне. И четко выговорила, что нужно всем подписать составленное уже заявление, в котором лаборатория выражает свой гнев аморальным поведением Г. Б. После этого можно пригласить его сюда. Г. Б. будет сломлен — Зорич выразила мысль очень ясно. Именно Хаскел должен был сейчас первым заявление подписать.

— Я?.. Я? — переспросил он с особенной интонацией часто обижаемого человека.

— Да. Например, вы… Разве вы не хотите? Или у вас другое мнение?

— Нет, нет! Что вы! Но у меня… у меня так много работы. Я… — Он быстро-быстро стал листать бумаги, будто можно было показать что-то такое, что будет признано срочным.

— Как хотите! — отчеканила Зорич, поправила шаль на плечах, и кисти шали всколыхнулись. — Только мне кажется, что это ваш долг. Долг перед всеми нами. Ведь мы все решили. Конечно, если у вас свое мнение…

Хаскел вжал голову в плечи. От каждой фразы он все больше съеживался. Потом распрямился, морщины на его лице разгладились, и в выражении проступила вековая скорбь. Он был готов.

Зорич поддержали: конечно, нужно держаться всем вместе! Г. Б. шутить не любит.

Лысый майор негромко сказал, что он бы не вмешивался в чужие дела. Он даже брался объяснить, почему такие дела чужие. Но его корректный ровный голос тонул в шуме общего мнения. А Зорич старалась вовсе не слышать этого голоса… Большие карие глаза Хаскела глядели в пространство. Там, за окном, качались на ветру ветки кленов и какая-то птаха прыгала по веткам и все усаживалась поудобнее. И от веток было рукой подать до синего пространства.

— Я… подпишу, — сказал Хаскел, не отрывая глаз от окна.

Зорич напрягла мускулы увядшего лица. Теперь вопрос сосредоточился на старике Неслезкине.