Савва Дангулов - Государева почта + Заутреня в Рапалло Страница 8

Но мог ли полковник заменить президенту крут советчиков, данных ему конституцией? Ну, например, синклит экспертов, совет министров, на худой случай, сенат? Могло бы иметь место таинство беседы, когда два человека, отгородившись от людей, стремятся объединить самое свое видение мира, способность понимать происходящее?

Буллит наблюдал не раз, как, явившись на заседание конференции раньше дежурного часа, они вдруг устремлялись из разных концов зала к окну, выходящему в парк, — завидная возможность перемолвиться словом. Вот это и есть колдовство встречи: их беседа уже родила сбивчивый шепот, именно сбивчивый — надо так много сказать, а времени в обрез… Но вот деталь: Хауз спокоен, а Вильсон нет–нет да обернется, при этом в глазах президента страх… Ну разумеется, все знают, что в природе есть Хауз, а все–таки… одним словом, хоть и президент, а, определенно, не из храброго десятка… Однажды Буллит увидел их гуляющими в Фонтенбло. Это было неожиданно: президент и Хауз на лесной тропе без видимой охраны, хотя охрана, конечно, была. Они прошли, впечатав во влажную землю подошвы своих больших штиблет, впрочем, оттиск вильсоновских ног был невелик… По тому, как верны были интервалы, отделяющие один шаг от другого, Буллит понял: их мысль была хотя и размеренна, но трудна… Какая мысль? Быть может, их уединенная беседа коснулась проблемы германских границ, а возможно, неодолимой русской проблемы — нет ее труднее.

Не родилась ли идея поездки Буллита в Россию в Фонтенбло?

7

Сергей не знал, что остановка на полустанке с тремя березами была предусмотрена расписанием.

В полуночной мгле возник зыбкий огонек фонаря, потом он угрожающе качнулся и встал рядом.

— Простите, американцы в этом вагоне? — человек, держа фонарь в левой руке, взял под козырек — не иначе, старый служака.

— Да, здесь, — ответил Сергей.

— Вот товарищ из иностранного ведомства, имеет указание встретить…

Из тьмы выступил человек в шубе с воротником шалью.

— А вы, случаем, не делегат? — он сунул руку под мышку, вытащив ее из варежки.

— В некотором роде, — ответил Цветов.

— Тогда… честь имею: Крайнов Станислав Николаевич, так сказать, вице–директор департамента иностранного ведомства новой России…

Крайнов снял шапку «пирожком», с силой тряхнул, освобождая ее от снега.

— Делегаты небось спят? Ну что ж, дождемся утра…

Он отвесил церемонный поклон человеку с фонарем, взобрался на подножку, Цветов готов был принять портфель Крайнова, но тот, легко совладав со своей ношей, вошел в вагон.

Видно, о появлении нового пассажира проводник был предупрежден, он встретил гостя с той унылой деловитостью, которая могла даже обидеть, впрочем, чай был предложен, что несказанно обрадовало вице–директора — по всему, ждал поезда под открытым небом и, несмотря на шубу с воротником шалью, порядочно озяб.

— Не составите ли компанию путнику, охолодав–шему и, пожалуй, оголодавшему? — окликнул Крайнов Сергея, который, войдя в вагон, встал у окна поодаль.

— Есть не буду, а горячего чаю с удовольствием, — отозвался Цветов, ему было приятно приглашение Крайнова — ехать по России да говорить с русским человеком, о чем еще можно мечтать?

Сергей смотрел, как Крайнов раскладывал на холщовой скатерке, которую извлек из портфеля, свои немудреные припасы, думал, что в них, в этих припасах, наверно, должно проглянуть положение сегодняшней России. Что говорить, не богат стол! Наверно, с тех пор, как матушка–земля начала свое вечное круговращение, департаментские начальники иностранного ведомства не принимали гостей за таким столом. Брусок чернятки, непропеченной и ощутимо тяжелой, три картофелины, которые Крайнов тут же освободил от мундира, вобла, очищенная и тщательно нарезанная, квадратик сыра, такой микроскопический, будто его только что сняли с аптекарских весов, — вот и все украшение департаментского стола. Не иначе, взгляд Цветова, обращенный на скатерть–самобранку и разложенные на ней припасы, был печален, Крайнов заметил это краем глаза.

— Наверно, подумали: «Оскудели русские закрома, коль хлебушек так потяжелел?» — взял он на ладонь брусок чернятки. — Наверняка подумали: хлеб небось у Колчака?

Сергей смолчал. Да и что можно было сказать этому человеку, с виду интеллигенту, склоняющему Цветова к разговору, в котором Сергей в его нынешнем несвободном положении был так зависим?

— Так и подумали: у Колчака хлеб? — повторил свой вопрос Крайнов. — Хлеб, а поэтому и силы… Не так ли?

Как бы не сорваться и не наговорить лишнего, сказал себе Цветов. Главное — сохранить способность себя контролировать. Сообщить речи и темп, и температуру — тоже искусство. Да, темп, в котором были бы паузы. В конце концов, что такое пауза, если не ведро холодной воды. Сказал и окатил себя.

— Я сказал: хлеб, а поэтому и силы!.. — как ни категорична была эта фраза, она не оторвала Крайнова от картошки, он продолжал есть.

— Значит, силы? — Цветов оплел пальцами стакан с чаем и только сейчас ощутил, как замерз. — Можно сказать и так… — он поднял стакан с чаем, но не пригубил — он не умел пить чай глотками, дожидался, когда чай поостынет, и выпивал залпом, как пьют водку. — Сравните свои силы и те, которые вы себе противопоставили… Сравнили?

Цветов вдруг понял, что в последнее слово, не желая того, он обронил капельку иронии, сделав это слово для собеседника обидным. Сергею вдруг стало жаль человека, сидящего напротив: почему он говорит с ним так, как будто бы за ним не было России, почему?

— Тут надо всего лишь хорошо подсчитать… — Сергей взял стакан и, к удивлению своему, обнаружил, что чай остыл. — Хорошо подсчитать, — он не мог не подумать: вот и сейчас хранителями истины у него, как обычно, были цифры. — Считайте, считайте, — повторил он и поднялся.

— Простите, но тут цифры ничего не объяснят, ровным счетом ничего, — сказал Крайнов и перестал есть.

— Почему? — изумился Сергей. — Нет, в самом деле, почему?

— Все заключено в душах людей, а это, согласитесь, больше цифр… — сказал Крайнов. — Все в душах…

Было такое чувство, что они не все сказали друг другу, что хотели сказать, но последняя крайновская фраза не шла из головы: «Все заключено в душах…»

Они так бы и разошлись по своим купе, пожелав друг другу спокойной ночи, если бы в конце коридора не послышался шум и ватага людей, говорящих на языке, в который и полиглоту Цветову проникнуть было трудно, не возникла перед ними. Неизвестно, как бы они нашли общий язык, если бы один из подошедших не бросил по–русски:

— Да здравствуют новая Венгрия и новая Россия! Теперь Цветову все было ясно: то были подзагу–лявшие венгры, обосновавшиеся, как помнил Сергей, в дальнем купе. Похоже, что в Венгрии назревают события грозные, может оказаться, что Париж семьдесят первого и Петроград семнадцатого одновременно?

— Вот услышали русскую речь и решили выйти, — объяснил паренек с червонными баками. — Русские и венгры — это хорошо!..

— Хорошо, хорошо!.. — раздался бас гудящий, и толстая ладонь легла Цветову на грудь. — Ура! — повторил человек с ярко–черной шкиперской бородой, толстая ладонь принадлежала ему.

— Мы купцы, едем в Москву… — возгласил парень с червонными баками.

— Купцы, купцы!.. — поддержал его чернобородый.

— Это как же понять: купцы? — спросил Цветов строго и оглянулся на Крайнова. Только сейчас Цветов проник в происходящее. Надо же было, чтобы в эти дни, да, именно в эти мартовские дни девятнадцатого года в центре Европы, между Дунаем и Тиссой, на исконных венгерских землях возникло или грозило возникнуть событие, прообразом которого были революционные Париж и Петроград.

— Россия и Венгрия — это уже полмира! — сказал червонный.

— Хорошо, хорошо! — поддержал чернобородый — единственное «хорошо», которым обладал венгр, у него славно работало и приходило на помощь в самых неожиданных случаях.

Принесли вино.

— Ура! — возгласили они с откровенной мощью своих голосов, однако не отводя глаз от купе, в которых сейчас пыталась досмотреть свой самый сладкий сон сановная делегация…

8

В тот самый час, когда поезд с американцами пересекал пригороды Гельсингфорса, направляясь к русской границе, Чичерин шагал хлопотливой Тверской к Страстному монастырю, намереваясь переулками выйти к Спиридоньевке.

Минул почти год с тех пор, как Наркоминдел перебрался из тарасовекого особняка у Спиридония в непарадный подъезд «Метрополя», выходящий к Китайгородской стене, а Чичерин нет–нет да и появлялся в особняке. Причина тому — большая наркоминдель–ская библиотека, основу которой составляло собрание ценных книг, некогда принадлежавших Российскому иностранному ведомству и привезенных частично в Москву.