Михаил Шушарин - Фотькина любовь Страница 8

«Дорогая Наташа! Радуюсь за тебя. Я все узнала. Помогли ребята из Ленинакана. Там и сейчас живет командир партизанского отряда, в котором воевал твой отец. Фамилия этого человека — Осипян. Осипян сам сказал, что знает твоего отца — лейтенанта. Это был героический человек и замечательный, твой отец, Наташа. Когда дед Осипян о нем рассказывал, он плакал, как ребенок. Твой отец, должно быть, жив. Он был тяжело ранен и отправлен из отряда на самолете. Что касается Якова Башаратьяна, то ты напрасно ищешь его в Армении. Он сейчас врач, работает где-то на Урале, едва ли не в вашем городе. Жаль только дед Осипян не помнит ни имени, ни фамилии твоего отца. Вот все, Наташа. Может, что-нибудь я не так делала для тебя, тогда напиши, я сделаю как надо».

Он принял Наташку и Вовку радушно. Поил чаем, угощал грибами. Он был крепок и красив, этот доктор-оптимист (как про себя отметил Вовка). Лишь изредка в глазах его мелькали болезненные огоньки: или от усталости, или от какого-то внутреннего страдания.

Доктор Башаратьян рассказал все, что знал.

Это был черный день в жизни отряда. Шел мелкий дождь, солнце, закутанное в сизые тучи, не показывалось. Широкая лесная поляна была объята жуткой тишиной. Мертвые лежали на траве и, казалось, спали сладким зоревым сном. Две женщины и четверо мужчин — все из соединения Михайлова.

Семейство рысей, уходившее в глубь леса, подальше от страшных пожарищ и беспокойной пулеметной трескотни, замерло на опушке леса, поймав чуткими ноздрями знакомые запахи металла и пороха. Самец застыл в каменной стойке, самка прилегла, с тревогой наблюдая за ним, два полугодовалых рысенка затаились в бурьяне. Звери заметили среди мертвецов движение. Из груды тряпья показалась детская ручонка, и пронзительный плач залил поляну. Самец сжался, готовый в любое мгновение совершить стремительный, как полет птицы, прыжок. Но страх удержал его, и он, расслабившись, продолжал шарить вокруг желтыми глазами.

Рыси ждали. Ребенок плакал, хватался маленькой ручонкой за холодное лицо матери. Самец подошел ближе. Он весь напружинился и на какие-то доли секунды совершенно забыл об опасности…

Одиночный автоматный выстрел был смертельным. Зверь завизжал, окрашивая траву кровью, сдирая дернину судорожно дергающимися мощными лапами.

Двое партизан-разведчиков вышли на опушку, приблизились к мертвым. Девочка продолжала реветь.

— Тише! Тише! Нэ надо плакать! — Яков поднял ее на руки, достал из кармана маленький кусочек сахару, черный от пыли. — На, возьми, сладко. Ню, ню, ню! Нэ плачь. Пойдем сейчас к папе-маме!

Второй разведчик, по самые глаза заросший черной щетиной, ползал возле убитых, рассматривал лица. Потом поднялся и по-русски выругался:

— Все наши. Расстреляны, наверное, вчера! — он был страшен.

— Что будем делать?

— Надо срочно доложить командованию и прекратить поиски!

Они накрыли расстрелянных плащ-палаткой и ушли в лес, унося с собой сомлевшую от плача девочку.

Дул ветер. Верхушки сосен шумели. Весь день соединение держало круговую оборону, отражая атаки карателей. А ночью в долине, окруженной лесами, горели костры. Из штаба партизанского движения было получено сообщение о прибытии самолетов с вооружением и медикаментами.

Башаратьяну поручили отправить в Москву маленькую партизанскую дочку.

Уже под утро два толстобрюхих «дугласа» выскочили из темных облаков и один за другим скользнули на поляну. Разгружали самолеты быстро, при невыключенных моторах. Когда подводы с поклажей ушли к штабу соединения и была завершена погрузка раненых, Башаратьян подошел к пилоту, командиру корабля:

— Вот самый дорогой поклажа. Пусть живет на столица.

— Кто это?

— Девка. Спит.

— В дом ребенка?

— Ага.

— Фамилия, имя, отчество?

Яков знал все: как заговорить с пилотом и куда положить девочку, он почти двое суток нянчился с ребенком и быстро освоил это довольно сложное ремесло, но как звать девочку, фамилии ее и имени он не знал, а потому сказал:

— Понимаешь, она Сергеева дочь… Там одного. Его уже нету.

— Хорошо. Так и напишем — Сергеева. А звать как?

— Наташка, — назвал Яков имя матери.

— Ага, значит, Наталья. Ну, а отчество?

— Наташино? — спросил Башаратьян, думая о погибшей партизанской медсестре. — Не знаю.

— Ну, а как тебя зовут?

— Яков.

— Вот и запишем — Яковлевна.

— Пиши. Что угодно пиши. Но девочку довези до наших. Сматри.

— Давай ее сюда, вот тут на сиденье и пристроим. На тебе расписку в получении. Привет!

— Да, да. Я очень хорошо знал вашего папу. Его зовут Сергей… Я даже узнал вас… Не поверите? Нет? Вы — та самая девочка, — он сдерживал себя, пытался быть веселым, но из этого ничего не получалось. Внезапно начинало нервно дергаться лицо и выступали слезы.

Уже прощаясь, он сказал:

— Имейте в виду… Я вам крестный отец и избавитель. И все тут, — шутка опять не получилась, и он начал искать платок.

— Вы всегда заходите ко мне. Мы найдем его, Наташа!

По мере того, как заря разрасталась, плесы и протоки, и дальний колок на рёлке, и только что выбросившие клейкие листочки тополя на буграх — все наполнялось жизнью. Плакали на болотцах кулики (глупая птица: плачет, а болото бросить не хочет), несмолкаемый крик подняли чайки, ровным посвистом прошивали воздух стаи гоголей, свиязи, чернети и лутков. А потом, где-то далеко, у самой деревни, заревели коровы: первый день сегодня выгоняют скот, рано еще.

Прокопий расставил сети в мелководном заливе, освободившемся ото льда, и быстро поплыл к рёлке. Там, на небольшой лесной прогалине, был косачиный ток. «Хотя и поздновато, но, может быть, какой-нибудь краснобровец и подлетит», — размышлял Прокопий. Он еще вчера обновил скрадок и расставил вокруг чучела, набитые сухим бурым мхом, с вышитыми красным гарусом бровями. Забрался в скрадок, упал на сухую траву и посмотрел на зарю. Она пылала над водой, над степью, сверкая и переливаясь. Солнышко готовилось выглянуть из-за горизонта, и от того места, где оно должно было встать, по воде шли золотые, веселые блики.

Прокопий не ошибся: вскоре на поляне появились косачи. Неподалеку от скрадка, распустив хвосты и вытянув шеи, стояли друг перед другом две пары самцов, намереваясь отстаивать свое извечное право на любовь. Нет, они не шли на смерть. В жесточайшей и справедливой схватке определяли только им одним ведомые признаки силы соперника. Слабый сдавался, с достоинством уступая место сильному.

Прокопий дуплетом взял трех птиц. И сколько ни ждал потом, к токовищу не вернулась ни одна. «Грамотные стали, — думал Прокопий. — Раньше с нижнего сучка сымешь, а на верхнем сидят, шеи вниз тянут: «Что там случилось?» А сейчас ветка хрустнет — срываются. Оно и не диво. Раньше в деревне был один охотник, его, Прокопьев, отец, Савва, а нынче — все охотники, у всех двустволки. Даже Минька и Олег и то переломки просят.

Ох уж эти двойняшки! Отец расплылся в улыбке. Пока Сергей болел, Прокопий старался почти каждый день возить его на свежий воздух (считал, что именно он, а не какие-то там врачи вылечил Сергея) — ни разу не отстали. Все вместе, вчетвером, так и ездили. Сейчас председатель поднялся. Шумит-гремит в правлении, а они его ждут уже. Как только выходит к машине — тут как тут:

— Дядя Сергей, нас возьмете?

— Уроки сделали?

— Давно уж.

И катят на ферму, довольные. Возвращаются почти затемно.

— Ты не поважай их, гони, — сказал Прокопий председателю. — Они ведь надоедят, честное слово!

— Как же я могу их гнать, если они там учатся?

— Где?

— Да на ферме. У них там зоотехнический кружок работает.

— Вон оно какое дело! — удивился Прокопий.

…Вечером пришли с фермы и спрашивают Соню:

— Мам, скажи, как будет «телятница» в мужском роде?

— Не понимаю.

— Ну вот, если женщина ухаживает за телятами, то она называется телятница. А если мужчина ухаживает?

— Значит телятник.

— Но, мам, телятник — это помещение, где живут телята, а мужчина-то как же будет называться?

— Телятовод значит, — отвечает Соня.

— Нет, телятовод — это который разводит телят, а который ухаживает?

— Телятница.

— Телятница — это женщина, а мужик?

— И мужик — телятница! — рассердилась Соня. — Идите-ка лучше у отца спросите или у председателя. Они эти выдумки выдумывают, должны знать.

— Не сердись, мам, мы же сами сейчас телятницами работаем!

Так они и живут, эти два хлопца. Радостей у них, как говорят, полный запечек, и подножку им пока еще никто не ставил, и из-за угла не подкарауливал. Делают они свое ребячье дело по-серьезному.

…Тот тяжелый и грязный разговор с Елизаветой Прокопий никак не может выскоблить из своей души. Елизавета как ворота высмолила или украла что-то у Прокопия.