Юрий Авдеенко - Дикий хмель Страница 8

— Серафима Мартыновича Ступкина поправлять трудно. Он чуть что — в дирекцию бежит. Ежели только через массы. Фельетон, допустим, написать.

— Фельетон? — настороженно переспросил Широкий. — Куда?

— В нашу газету.

— В нашу можно... — уверенно сказал Георгий Зосимович. — Опубликовать не опубликуют, но стулья вполне могут вернуть...

— Сигнал смеет, — подсказал Доронин.

— Это точно! У тебя мысли верные, новенькая. А ты, Закурдаева, на язык бойкая. Вместе и напишите. Потом мне покажете...

— Эта новенькая — лисичка, — говорит одна работница другой. Они не видят меня. Потому что я иду сзади. Несу табуретку.

— Какая новенькая?

— Ну вот, что Румяного ублажила.

— Миронова.

— Да, да... Песочком сладким ему на душу, песочком. Не солью.

— А песочком, может, оно лучше? Много ли толку, если человек взбеленится?

— Песочком — оно не лучше. Оно легче. Молодежь, она шустрая. Ученая.

— Какая она ученая? Девять классов девчонка кончила.

— Значит, ученая. Для конвейера и семь за глаза хватит.

— Хватит и пять. Доронин вон и с тремя не жалуется.

Мотор конвейера гудит приглушенно, несколько уныло. Под стать ему медленно и однообразно плывут пустые лотки.

Мы сидим на табуретках. Только что приступили к работе. Я исполняю восьмую по счету операцию. И в начале дня мне всегда выпадает несколько свободных минут. Потому что поступивший в цех крой сперва разбирают по размерам, клеймят ГОСТом, лишь после этого помещают в ячейки на специально оборудованных лотках. Эти лотки двигаются по конвейеру. От работницы к работнице. От операции к операции.

Заготовка попадает в просечку. Потом следует «фортуна» — спуск деталей кроя в местах сгиба и сшива. Если модель имеет ажур, то швеи-мотористки делают на союзке строчку ажура, пришивают союзку. Шестой операцией идет «загибка». Седьмой — «крестушка». И лишь потом моя операция — накладка заднего наружного ремня.

Этой же операцией занималась и Люська Закурдаева. План был большой. Опыта у меня никакого: порой строчка получалась неровная, порой иголка ломалась. А работа «уезжала». И Люська покрикивала:

— Шевелись! Что ты, как сонная?!

Я, конечно, была не сонная. Но когда спешила, то все получалось еще хуже. Мама иногда называла меня копатухой.

— О! Трудно тебе будет в семье, — говорила она. — Трудно. Время, оно, как платье, с годами укорачивается.

— Ты поможешь, мамочка, — отшучивалась я.

— Смотря какой зять попадется. С плохим зятем я и часа не стану жить.

— Станешь. У тебя хороший характер.

— Для своих. С чужими меня не знаешь.

— Чужие тоже говорят, что ты золото.

— Самоварное, — она всегда к слову «золото» добавляла это определение. И смеялась тихо. И морщинки проступали на лице у нее: мелкие, добрые.

Лицо у мамы чаще было веселое. В глазах была грусть. Но очень глубоко, как небо в колодце. Не рассмотреть. Мама всегда говорила складно. Не повышая голоса. Поставит тарелки с супом. Погладит ладонью клеенку, что прикрывает наш письменный стол. Скажет:

— Разбогатеем, купим скатерть. Да и стол другой нужно. Круглый, обеденный.

Письменный попал к нам из домоуправления. Списали по старости. Однако на свалку не повезли. Управдом уложил его ножками вверх на мои сани. И приволок к нам. Сказал:

— Все лучше, чем никакого. Малышке делать уроки на нем очень даже удобно.

Управдом был лысый, кривой. Глядел на маму радостно, а на меня даже ласково. Но мама не поднимала глаз, смотрела на пол, который она всегда терла мочалкой и хозяйственным мылом. Лицо у нее становилось насупленное, обиженное.

Пошмыгивая носом, управдом мял в руке шапку. В конце концов перевел взгляд на свои ботинки: прилипший на улице снег таял в тепле, и вокруг ботинок темнела вода. Сказал:

— Наследил я вам, наследил... Пойду уже. А вы здравствуйте. Здравствуйте...

Мама вздохнула облегченно, когда за управдомом закрылась дверь. Лицо ее вновь обрело мягкость, приветливость. И она казалась тогда молодой. Очень молодой...

Конвейер шевелит люльками, словно лапами. Бубнят машины, крутятся катушки. Прямо передо мной на стене висит транспарант, освещенный неоновыми лампами: «Годовой план — досрочно!»

Наклоняется Люська. Она «загнала работу», и сейчас у нее несколько свободных минут. «Загнать работу» — это значит опередить конвейер, сделать больше, создать запас. Такое могут только очень опытные работницы. Мне до них далеко. Успеваю едва-едва... Люська говорит:

— Слушай, мать, придумала?

— Ты о чем?

— Привет, родная! О фельетоне.

— Нет, не придумала.

— Думай!

— Хорошо!

— А Широкий — какой мурло! Так твою фамилию и не запомнил. Новенькая!!! Ну, трудись, — Люська хлопает меня по плечу. — Пойду пошарю...

«Пошарю» — значит «покурю». Кто занес это жаргонное словечко к нам в цех, не знаю. Но оно прижилось, как приживается в доме кошка или собака. И девчонки щеголяют им, точно модной юбкой. Конечно, те, которые курят. Но у нас курят многие.

Мама говорила:

«Баловство все это. Конечно, если человек от горя закурит, от беды, тогда дело другое. Тогда ясно... После войны, скажем... А так. С жиру девчата курят. С большого понимания».

«Понимание» в устах мамы имело какой-то магический, всеобъемлющий смысл — концентрат плохого и порочного. Может, оно объединяло и зазнайство, и неуважение к старшим, и легкомыслие. Может, и еще что иное, я так и не разобралась...

Интересно, что сказала бы мама про Люську?

Не понравилась бы ей Закурдаева. Наверняка. Двадцать один год. И уже два раза была замужем. Может, это всесоюзный рекорд?

— Чему улыбаешься? — спрашивает наш мастер тетя Даша.

Вот она бы пришлась маме по душе: женщина обстоятельная, солидная, в движениях — уверенность, во взгляде — доверие. О такой бы мама кратко сказала:

— Надежный человек.

Высшая степень похвалы людям.

Тетя Даша берет с лотка заготовку. Пальцы у нее грубые, с чернотой — конечно, от картошки. Маникюра на ногтях нет. Мама тоже никогда не покрывала ногти лаком.

— Строчка хорошо получается. Молодец! Только ты не сутулься. Сиди прямо.

Я чувствую ее ладонь на своей спине. Выпрямляюсь.

— Так удобнее, — говорит тетя Даша. Уходит.

Надо думать о фельетоне. Мне хочется написать его. И снабдить своими рисунками. В школе я всегда рисовала для стенной газеты. И текст под рисунками сочиняла. Смешной. А если фельетон про стулья сделать в рисунках? Скажем, три-четыре рисунка...

— Люська! — кричу я.

Ее почему-то все зовут Люська, а не Люся. Она не обижается. Она говорит:

— Это мой стиль.

— Не понимаю.

— У каждой девчонки должен быть свой стиль: манеры, одежда, прическа. Одной, предположим, нужно химическую завивку делать, а другой к лицу, когда она лохматая, как ведьма.

Волосы у Люськи ухоженные. И на лицо она картиночка. Ее даже для журнала однажды снимали. Приехали двое корреспондентов из военного журнала «Старшина — Сержант». С фотоаппаратами. В беретах. Ходили вокруг Люськи и еще одной смазливенькой заготовщицы — она давно уже уволилась. А потом в журнале фоторепортаж появился «Девчонки, которые ждут». Люська приносила этот журнал, в целлофан завернутый. Бережет его, словно сокровище. Еще бы! Цветное фото во всю полосу. И стоит там Люська в лесу как знаменитость, пальто нараспашку. Написано про гитару, про осень. Листья, дескать, падали и прилипали к мокрой земле. Осенью всегда падают желтые и красные листья, а земля чаще всего бывает мокрой. И щеки у девчонок бывают мокрыми, потому что ребята уходят в армию, а расставаться всегда грустно...

Люська действительно проводила тогда парня в солдаты. Но встречались они мало, кажется месяц. А после выхода журнала Люське посыпались письма. Около тысячи. В экспедиции фабрики чертыхались. А Люська сияла солнцем. Большинство адресатов предлагало ей дружбу. Лишь два или три хвалили за верность парню и признавались, что тоже верят своим девчонкам...

— Люсь!

— Что, мать?

Она подходит, прокуренная, как тамбур электрички, в которой мне приходится ездить ежедневно.

— Придумала, — говорю я. — Сделаем фельетон в рисунках.

— А название?

— Название? «Вай! Вай! Вай!»

На втором этаже административного корпуса, в конце коридора у большого окна, за которым лежит тихая улица с тополями, есть дверь. На ней табличка:

«Редакция газеты

АЛЬБАТРОС

орган парткома, фабкома, комитета ВЛКСМ

и дирекции обувной фабрики «Альбатрос».

Я как-то читала эту газету, выходящую всего раз в неделю, но, конечно, не имела понятия, где находится редакция и кто там работает. Во всяком случае, мне и в голову не приходило, что под словом «редакция» может скрываться один-одинешенький человек, пусть даже очень ценный, пусть даже с высшим образованием.