Анатолий Жуков - Необходимо для счастья Страница 8

— Не по правилам, — бормотал он, не глядя на смеющуюся Надежду. — По правилам так не борются.

— Борются, чтобы свалить. Ох, Васянюшка…

— Свалить! Баба ты, по-бабьи и рассуждаешь. Свалить бы только. Ладно, иди уж, Пахомыч вон подъезжает.

У дороги разворачивалась, вихляя колесами, скрипучая водовозка. Пахомыч, сидя на бочке, поддерживал сползающий на глаза малахай и правил лошадь к трактору.

— Н-но, ведьма, задумалась. Вот я тебе…

Повозка, свернув на пашню, ткнулась передними колесами в борозду, и от толчка вода из бочки плеснулась ему на спину. Старик зябко поежился.

— Вскачь не можешь? — засмеялась Надежда.

— Могу, могу, молодушка, не торопи, — тоскливо заспешил Пахомыч. — Ай соскучилась, ждамши?

— Соскучилась. Обед привез? Ну заливай тогда, а мы пожуем.

Она взяла у старика узелок с продуктами и села в тень трактора на жниву. Пахомыч украдкой вытер красные глаза, достал из бочки ведро и стал поить горячий всхрапывающий трактор. Костлявая Сивуха с навозным пятном на боку стояла рядом, понуро опустив голову, и изредка шумно вздыхала.

— Васяня, иди обедать! — позвала Надежда прицепщика.

Давно отряхнувшийся, но еще сердитый Васяня независимо, вразвалку подошел к трактору.

Надежда, подбирая с подола крошки, жевала хлеб и запивала молоком из бутылки. Хлеб был грязно-коричневого цвета и колючий от лебеды и отрубей, но с молоком куда какой вкусный. Васяня сел рядом с ней, достал из узелка кусок хлеба и два яйца, очистил их и тоже стал жевать.

— Молоко-то неснятое, — сказала Надежда. — Не скупится председательша, подкармливает.

— А чего скупиться — для колхоза работаем, — ответил Васяня. — Хорошо покормит, хорошо и поработаем. В еде вся сила.

— От Пахомыча слыхал?

— От отца.

Надежда замолчала и стала намеренно громко чавкать, схлебывая молоко из бутылки. «Похоронная» на Ивана Макарыча пришла неделю назад, и у Васяни часто в эти дни вырывались воспоминания об отце. Надежде было больно слышать такое, потому что Иван Макарыч дружил с Алешкой, ее мужем, который погиб в первый год войны. Нечаянные обмолвки Васяни задевали старую боль, и Надежде становилось тоскливо и беспокойно в эти солнечные и веселые до звона дни. Степь, распахнутая во все стороны, начинала жить, и Надежда глядела на нее с каким-то странным, завистливым вниманием. Вид черной комковатой пашни и теплый запах земли волновал и тревожил ее, а зеленые пучки первой травы по жнивью и шалые крики птиц, устраивающих гнезда, вызывали томительное беспокойство и нетерпение.

— Просохло, — сказал Васяня. — Будет гореть хорошо.

— А чего не гореть, сгорит.

Босой Пахомыч в подвернутых до колен штанах семенил от повозки к трактору и обратно.

— По таким-то дням только давай, — торопливо бормотал он, звеня ведром. — Недельки две постоит, глядишь, и отсеемся.

— Посеем, Пахомыч, не тужи, — сказал степенно Васяня, макая облупленное яйцо в соль.

— Вот и я о том же, Васюнюшка. Дни, говорю, какие устоялись — радость одна!

— От радости и опоздал, наверно? — спросила Надежда.

— От нее, молодушка, от нее. — Пахомыч жалко хихикнул. — Чего нам не радоваться, — живы, слава богу, и в лучшем виде ходим. Молодцами даже. — Он смешно выпятил костистую грудь, еле прикрытую мокрым ватником, и с веселым отчаянием проковылял к повозке.

— Молодец, — подтвердил Васяня с улыбкой. — Если новые обруча набить, еще сто лет проскрипишь.

Пахомыч скоморошничал старательно, скоморошничал изо всех сил, и молодые были спокойны и не знали о его горе.

Надежда засмеялась и рукой, в которой держала бутылку с молоком, обняла Васяню. Подросток смущенно высвободился и встал, смахнув с длиннополого грязного пиджака белую яичную скорлупу.

— Пошутили, и хватит, — сказал он сердито, вспомнив коварную подножку. — Обнимки да хахоньки, а дело стоит.

Трактор успокоенно ворчал на малых оборотах, выбрасывая в небо синие кольца дыма. Отскакивая от выхлопной трубы, они распухали, бледнели и медленно таяли в мягком прогретом воздухе.

Надежда сложила остатки еды в узелок, завязала его и, лениво зевая, потянулась.

— Ох-ха-ха-ха-а, работнички мои развеселые. Иди, Пахомыч, посидим, что ли, перед разлукой.

— Посидел бы, да какой от меня прок, — виновато вздохнул Пахомыч. — В землю гляжу, молодушка, в землю. Из земли вышел, в землю прийдеши. В писании о том говорится. Она примет, земля-то. Вот она, матушка, зеленеет, теплая да мягкая. Все в ней будем.

— Умирать собрался? Эх ты, молодец!

Надежда рывком нагнулась, поймала Пахомыча за полу ватника и, подымаясь, потянула к себе.

— Пусти! — отбивался, приседая, старик.

Надежда, обнимая его, как ребенка, взяла на руки и, тиская, стала усаживать на бочку.

Васяня отвернулся и деловито зашагал к плугам. Захлебывающийся смех Надежды не нравился ему. Озорует, как маленькая, а работа ждет.

Надежда усадила помятого Пахомыча на бочку и бросила ему вожжи.

— Бельишко привези мне от матери. Нижнее. Она знает. И чулки. Да не забудь смотри.

Она раскраснелась, белокурые кольца волос выбились из-под фуражки на лицо, и она, часто дыша, заправляла их. Бедовые, хмельные глаза ее глядели с жалобной укоризной.

— И ты повянешь до время, — вздохнул Пахомыч, глядя на ее тугую, обтянутую платьем грудь. — Четвертый год без мужика-то, и ребеночка нет.

Надежда вздрогнула, как от боли, вскинула гордую голову.

— Спасибо, сердешный! Только катись отсюда шибче да не опаздывай в другой раз. Жалельщик! Трактор чуть не запорола из-за тебя, трухлявый пень.

— Да я ничего… Я так… По человечеству, — захлопотал Пахомыч растерянно. — Петюшка у меня, внучек последний… Тринадцать годков только… Не опоздал бы я. — И, не в силах больше сдерживаться, старик всхлипнул.

— Что Петюшка? — встревожилась Надежда.

— По… по-мер.

Пахомыч суетливо задергал вожжами, лошадь оглянулась на него, досадливо махнула хвостом, и повозка, скрипя и качаясь, заковыляла к дороге.

Помер. Еще один.

Надежда глядела вслед повозке и кусала задрожавшие вдруг губы.

Умер. И опять мальчишка. Всю весну покойник за покойником. На фронте мужики, здесь — ребята. Когда же это кончится, господи!

Она медленно повернулась и побрела к трактору. Глаза ее потухли, губы скривились в болезненной улыбке. Подобрав узелок с продуктами, она тяжело влезла на гусеницу, села, вытянула ноги в грязных тапочках и привалилась к топливному баку.

Водовозка, пьяно раскачиваясь на искривленных колесах, тащилась по кочковатой дороге еле-еле. Лошадь переставляла мосластые ноги, махала хвостом, и Пахомыч не погонял ее. Согнувшись пополам, он сидел на бочке и не то плакал, не то думал о своей смерти. Больше он ни к чему не был способен.

Гусеница трактора была жесткой и холодной, от мотора веяло знойным запахом мазута и дыма. Перегрелся сильно. По такому полю разве не перегреется: солома почти не убрана, а ждать некогда, весна подгоняет.

Не было еще такой трудной весны, как нынче. Столько бед сразу свалилось, столько горя нахлынуло, что и сделать ничего не смогли. С первыми проталинами ребятишки вышли собирать колоски на поля, и с тех пор началось. Врачи приезжие говорили, что перезимовавшее зерно ядовито и от него болезнь происходит — септическая ангина. Сейчас зерно это проклятое обменяли, лечить приспособились, а вот еще один ушел.

Каждую смерть Надежда переживала мучительно, с каждой смертью усиливалось беспокойство и тревога за себя, за редеющие семьи, за Дубровку, в которой появились дома с заколоченными окнами.

Когда в одной семье умерли двое мальчишек в один день, мать их, тридцатилетняя вдова, обезумела от горя.

— Без мужиков остаемся, подруженьки, — причитая, выла она, и ее вой и причитания разрывали сердце Надежды.

Она прожила с Алешкой одну неделю перед войной, а через два месяца «похоронную» на него прислали. Как же дальше-то жить, чем? Нет детей, мужа нет — нет и надежды никакой. Дряхлый Пахомыч плачет, он старик, но она-то молодая, она здоровая и сильная, а вот сидит тоже и глядит воднулук и ничего не может сделать. И другие вдовы ничего не могут, кроме слез.

Васяня подошел к ней и стал что-то серьезно объяснять. Он, пожалуй, поборол бы Петюшку, но Петюшки теперь нет. Васяня остался самым крупным среди ребятишек, самым сильным. Он уже не заболеет и не умрет, надо только поить его молоком, отдавать ему свою долю, и кормить надо получше. В семье-то у них шесть ртов.

— Чего же ты сидишь? — рассердился Васяня, дергая ее за ногу. — Надо зажечь кучи на загонке. Солому спалим, и плуга забиваться не будут.

Надежда поглядела на него долгим взглядом, вздохнула и грустно улыбнулась. Он был почти взрослый, этот парнишка, почти мужик был, и, как все мужики, был глупый. В точности как ее Алешка. Тот в последнюю ночь говорил ей: «Зачем тебе ребенок? Останешься вдовой, кому нужна с дитем-то с чужим». Рассудил. А сейчас кому она нужна? И ребенка нет. Пустая и одинокая, как дура.