Аркадий Первенцев - Остров Надежды Страница 8

Завтрак подала пожилая буфетчица.

Зоя умело хозяйничала за столом.

— Мы сразу поедем к нему?

— Конечно.

— Если тебе неудобно, я приеду сама.

— Туда пешком десять минут.

— Тем более.

— Пойдем вместе. — Он попросил: — Только не делай глупостей.

— Что ты имеешь в виду?

— По отношению к… мадам, как ты ее называешь.

— Не волнуйся, папа. Я ничем не огорчу тебя. — Она допила кофе, сама собрала посуду, поставила ее на шкафчик.

Отец достал тетрадь.

— Возьми. Я хотел выбросить.

— Напрасно. — Она взяла тетрадь, перелистала задумчиво, подняла глаза. — Единственная память о нем, о живом. Он называл это гимнастикой мысли… Не думай плохо о нем. Что угодно обо мне, только не о нем… Вряд ли я встречу в жизни такого…

— Столько молодежи! — резко возразил отец.

— И среди молодежи есть разные люди. В ином — пустота, пижонство, самомнение. Всего на копейку, а корчит… Он любил меня. И я любила…

— Он женат!

Зоя хладнокровно переждала, надела шапку.

— Ну и что? Разве для любви существуют преграды? — Она подошла к окну, откинула штору. На площади вздыбился всадник. Казалось, он скакал. Иллюзию создавала метель. — И потом, на ком он был женат? Кто ее идеал? Ваганов. А Юрий был чистый, необыкновенный. — Глаза ее были сухи, щеки горели. — Пойдем скорее к нему, папа. — Они стала торопливо одеваться.

До самой площади Труда они молчали. Шли быстро по комковатому затоптанному снегу, будто боясь опоздать. Постепенно улица посветлела, как бы раздвинулась, показалось здание Матросского клуба. Возле него — люди, автобусы.

— Ты иди, папа, — предложила Зоя, — а я сама, чуточку позже.

— Оставь, пойдем вместе.

— Нет, нет, так будет лучше. — Она уткнулась в воротник. Иней от дыхания забелил мех и брови. — Не связывай себя, папа. Тебе нужно кое с кем встретиться, поговорить — буду обузой.

Зоя затерялась в толпе. Одних привело сюда любопытство. Узнав, кого будут хоронить, они оставались поглазеть. Другие уже прослышали некоторые подробности и горели желанием узнать побольше, посудачить, высказать свои догадки.

Пока отец не поднимется, она останется здесь, решила Зоя. Потом и она пойдет  т у д а.

Невдалеке серели какие-то старинные сооружения и здания. За ними по мосту лейтенанта Шмидта угадывалась Нева.

Курсанты в черных шинелях сгрудились поближе к входу. Держались независимо, браво. Молодые люди, они, должно быть, меньше всего думали о смерти. Вот одна группа построилась и направилась за главстаршиной, на ходу объявлявшим какие-то инструкции. Зоя пошла вслед по широкой лестнице, слышала впереди себя стук курсантских каблуков по ступенькам. И, наконец, тихие, осторожные звуки оркестра.

Люди мешали ей увидеть его. Выше всех, над головами, среди белых тюльпанов и махровых гвоздик, — портрет Юрия, живого, доступного, с улыбкой, тронувшей губы. Таким она несла его в своей памяти, таким он предстал перед ней, и теперь ей было почти все остальное неважно, она пришла к нему и его увидела.

Слезы помимо воли текли по ее щекам; глаза были открыты, и лицо неподвижно.

Она видела Юрия, того, на портрете. Траурная лента ни при чем. Такой был с нею рядом: писал в коричневой тетрадке, зачеркивал, снова писал, ну, словно мальчик-девятиклассник, стыдливо робеющий от прикосновения косички наклонившейся рядом подружки.

Юрия нет! И не будет больше. Она никогда не услышит его голоса, не увидит руки, пальцев его, заалевшего уха, косо подстриженного виска. Живой Юрий, а не тот, еще неведомый ей, утонувший в цветах. А ведь он бегал за одной-разъединственной красной гвоздикой. Тогда, на вокзале. А теперь — щедрые букеты. Зимой… Пили шампанское… Бударин? Да, адмирал с отяжелевшим подбородком и оплывшими щеками, только что ставший у изголовья… Бударин тогда хохотал, дурачился, требовал «горько», а Юра смущался, отнекивался — так и не поцеловались.

Зоя приподнялась на носки и из-за спины человека в гражданской одежде, стоявшего напротив Бударина в почетном карауле, увидела чужое, бледное до голубизны лицо. Нет, не он. Неужели смерть настолько безжалостно расправляется, искажает по образу своему и подобию, не оставляя никаких надежд, глумясь над памятью?.. Подкатили спазмы, рыдание застряло, не вырвалось…

Сменой военного караула деловито занимался капитан второго ранга с начищенными пуговицами, с повязкой на рукаве. Из соседней комнаты выходили курсанты Высшего военно-морского училища подводного плавания имени Ленинского комсомола, все как на подбор — мужественные, широкоплечие, с воронеными автоматами на груди.

Слева среди женщин сидела Татьяна Федоровна. Недобрая цель посмотреть на нее хотя бы издалека потеряла значение. Что изменится? Кому станет лучше или хуже?.. Жену утешают, подали воды. Она еле-еле прикоснулась к стакану губами, поправила траурный прозрачный шарф, пикантно прикрывавший высокую прическу. Зоя не хотела замечать заплаканных глаз и горя, продолжала несправедливо думать о ней, о  м а д а м, обвиняя ее не только в смерти Юрия, но и в своей надломленной судьбе. Девятнадцать лет — страшный, беспощадный прокурор.

Какое право имеет Ваганов стоять возле гроба — бессовестно, с поднятой головой? Почему отец не отказался пойти с ним в одной четверке? Скачущие мысли на какое-то время заслонили горечь утраты. Зою оттеснили почти в самый угол, откуда мертвого Юрия и совсем не увидать. Шепотом передавали слухи о результатах вскрытия, погуливало слово «переоблученный». Строили догадки — «столкнули», «таких героев запросто убирают». Зоя невольно вслушивалась. Разговор двух женщин заставил ее покраснеть, как говорится, до корней волос. Называли причиной смерти любовь, негодовали против «разлучницы-девчушки».

Зоя протиснулась подальше от злоязычниц.

У гроба сменялся караул. Подошла очередь командира «Касатки» Волошина, штурмана Стучко-Стучковского, замполита Куприянова и адмирала Топоркова. Фамилии называл — Зоя слышала — начальник караула миловидной женщине с открытым русским лицом и теплыми, приветливыми глазами. Она приехала с товарищами из городского исполкома, чтобы отдать последний долг покойному.

— Какие-нибудь есть дополнительные сведения? — спросила она, поправляя нарукавную повязку. — Комиссия ничего криминального не нашла?

— Разрешили предать земле, значит, подозрения отпали. — Капитан второго ранга развел руками. — Если ниточки потянутся… — Он назвал женщину по имени и отчеству и, извинившись, заспешил к дверям зала, в которые входили адмиралы — начальство военно-морской базы.

Адмиралы скрылись в кабинете и вышли оттуда без шинелей, причесанные, с алыми после мороза щеками. Уже на ходу их снабдили повязками, закрепили на черных с галунами рукавах, попросили построиться в затылок друг другу, и начальник почетного караула торжественно повел их, чтобы расставить, согласно правилам, у гроба.

— Только мы просим простить, дожидаться выноса не будем, — предупредил старший начальник шедшего впереди капитана второго ранга, — провожу командирскую учебу. Лишние пусть здесь не толкаются. Покойный любил порядок.

— Есть, товарищ адмирал!

Адмирал остановился на указанном ему месте, опустил по швам короткие руки… Тяжелые, сильные кисти с набрякшими синими венами. На него обращали внимание, называли должность и фамилию. Жена покойного незаметно прихорошилась, а ее сестра, прилетевшая из Кишинева, наклонилась к ней, и та что-то объяснила, после чего и сестра поправила локон, повела плечом, всматриваясь из-под бархатных ресниц на стоявшего рядом моложавого вице-адмирала с волнистой сединой над крутым лбом, большими губами и Золотой Звездой над широкой пестрой орденской планкой.

Зоя по-прежнему старалась не видеть мертвого Юрия, глядела только на портрет: ей хотелось унести его образ, не тронутый тленом.

Невдалеке старушка с покорным выражением на лице говорила двум наклонившимся к ней мужчинам в военной форме:

— …Гостил у меня Юрик почти две недели… Нажег света мой сыночек на четыре рубля, все читал, писал, порвет, опять пишет… Кинулась платить, подсчитали — на четыре рубля… Сна ни в одном глазу у него, накапает чего-то из пузырька и опять пишет… Молоко брала у соседки, корова у нее своя, пил и молоко, только мало, губы обмочит, скажет: «Мама, ты не мешай мне, пожалуйста». Без особого сердца говорил со мной, но и без ласки… На четыре рубля нажег…

Зоя повернулась и вышла из зала. Навстречу еще шел народ. Отряхивались, дули на пальцы, снимали шапки, откашливались. У подъезда прибавилось автобусов. Моряк нес связку фуражек. Зоя догадалась — от караула. Сменившиеся курсанты залезали в автобус в зимних шапках, пересмеивались и перешучивались вполголоса. Милиционеры, подъехавшие на мотоциклах, прошли вдоль толпы, потеснили ее, навели порядок, закурили из одной пачки.