Александр Авдеенко - Черные колокола Страница 8

— Сегодня я не смогу проводить занятия. Такой день!.. Извините и передайте мои извинения вашим офицерам.

— Жаль! Отложим занятия до… понедельника. Надеюсь, послезавтра вы войдете в строй.

— Постараюсь, — неуверенно ответила Жужанна.

— Разрешите быть свободным?

— Не смею вас задерживать.

Дьюла с деланной укоризной взглянул на сестру.

— Милая, это на тебя не похоже! Негостеприимно. Садитесь, товарищ Бугров. Хотите кофе?

— Благодарю вас. Я пойду.

— Сигарету?

— Спасибо. Накурился.

— Ой, товарищ полковник, что это? — Дьюла осторожно старинным костяным ножом для разрезки книг снял с мундира Бугрова комок присохшей грязи, с ужасом полюбовался им. — Грязь! Настоящая грязь? Откуда?.. Почему?.. — Не дав ответить, Дьюла воскликнул: — Понимаю! Вы ехали в открытой машине, и вас неблагодарные венгры забросали грязью. Сочувствую, но… Такой день, ничего не поделаешь!

Бугров внутренне вспыхнул, но не позволил себе взорваться.

Жужанна поспешила Бугрову на помощь:

— Дьюла, что ты несешь!

— Жужа, не мешайте брату быть самим собой. Очень прошу вас. — Бугров уже улыбался. И не только милой учительнице венгерского языка, но и надменному, празднующему свою победу Дьюле Хорвату. — Вы очень наблюдательны, профессор! Такой микроскопический комок грязи заметили.

Дьюла не почувствовал удара или сделал вид, что ему не больно.

— Это мой хлеб — наблюдать и запоминать. Я литератор. Забыли?

— Как же! На днях купил сборник ваших стихов.

— Прочитали?

— С грехом пополам.

— Не удивительно. Ведь вы только осваиваете венгерский.

— Шандора Петефи я с радостью читаю даже со своим скромным знанием венгерского, а вот Дьюлу Хорвата…

— Вы Хорвата разругали? Интересно, чем он вам не понравился?

— К сожалению, у меня мало времени и еще меньше охоты для критического выступления.

— Покритикуйте хотя бы кратко. Двумя словами: «Плохо. Ужасно». Ну!.. Прошу вас, полковник.

— Если настаиваете… Темен душевный мир ваших лирических героев.

— Это же естественно, полковник! Ваше солнце, ваша земля, ваш ветер, ваша история — русские. А я… я чистокровный мадьяр. Венгерская лирика не тождественна русской.

— Не согласен! Добрый мир человеческой души одинаково приемлем венгру и поляку, датчанину и русскому.

— Вы хотите сказать, что мои стихи враждебны людям, античеловечны?

— Если бы я так думал, я бы не сумел скрыть своих мыслей.

— Разрешите и мне принять участие в вашей дискуссии. — Жужанна подошла к брату. — Напрасно обижаешься, Дьюла. Я говорю по-венгерски, выросла на венгерской земле, под венгерским солнцем, однако стихов твоих, мягко говоря, не понимаю.

— Это тоже естественно. Молодо — зелено. И, кроме того, ты успела испортить свой венгерский вкус за пять лет пребывания в Московском университете. И сейчас портишь, общаясь с русскими. Кого ты учишь венгерскому языку? Зачем?

— Дурак! — бросила Жужанна и отошла от брата.

— Не согласен! — улыбнулся Бугров. — Дураки не такие слова в подобных случаях говорят. Это очень похоже на политические исповеди деятелей из клуба Петефи, на некоторые статьи в «Иродалми Уйшаг».

— Да, правильно. Так говорим мы, деятели клуба Петефи. И так думает вся молодая Венгрия.

— Любопытно. И давно она так думает?

— С тех пор… как опубликованы материалы двадцатого съезда.

— Совсем интересно. И что же, вас лично уполномочила эта молодая Венгрия выступать от ее имени?

— Полковник, допрашивать меня будут в другом месте. — Дьюла взглянул на часы. — Скажите, сколько еще десятилетий ваши войска собираются пребывать в Венгрии?

— Десятилетий? Не понимаю.

— Это так иногда выгодно — не понимать ясных слов своего собеседника! Если вы не собираетесь пребывать у нас долго, зачем вы изучаете венгерский?

— Ну, хотя бы для того, чтобы отличать добрые слова друзей от злобного лаяния недругов.

— О, вы сразу хватаетесь за гранату, бросаете в лицо оппоненту огонь. Что ж, это тоже естественно, вполне соответствует вашей природе.

Жужанна не вытерпела, снова вмешалась в разговор:

— Товарищ Бугров — человек военный, отвечает на огонь огнем.

— По собственной инициативе или по приказу свыше? — с ехидной усмешкой спросил Дьюла.

Бугров не ответил. Он поднялся.

— Покидаю поле боя. Боюсь обрушить огонь на своих. Всего доброго. Заеду за вами, Жужанна, в понедельник. До свидания.

Жужанна проводила Бугрова до двери. Прощаясь, крепко, дружески пожала ему руку.

— Извините.

— За что, Жужа?

— За все, чем угостил вас брат.

— Напрасно извиняетесь. Это очень хорошо.

— Что ж тут хорошего?

— Вы увидели истинное лицо деятеля клуба Петефи, почувствовали, откуда ветер дует.

— Нет, он не совсем такой, как вы думаете.

— Не совсем, но есть надежда…

— Такая погода сегодня, понимаете… Давление у него понизилось. Вот он и бросается на всех. И меня кусал, и отца. Но Дьюла честный коммунист. Он заблуждается, путает, нервничает, но все это от чистого сердца. Уверяю вас.

— Хорошо, если это так, но мне кажется… Ладно, не рискую предсказывать. Вам лучше знать своего брата. До свидания!

Когда Жужанна вернулась в «Колизей», Дьюла встретил ее вопросом:

— Интересно, что он тебе сказал на прощание?

— Вынужден был согласиться со мной, что ты дурак. Первостатейный.

— А он, кто он такой? Русский! Потомок тех, кто задушил нашу революцию в тысяча восемьсот сорок девятом, кто утащил в Петербург залитые кровью венгров знамена, освободительные знамена Кошута, Петефи, генерала Бема. Тот, кто эти знамена возвращал адмиралу Хорти в тысяча девятьсот сороковом в качестве разменной монеты, как плату за освобожденного из тюрьмы Матиаса Ракоши. Тот, кто в тысяча девятьсот сорок пятом снарядил в Москве специальный поезд для Матиаса Ракоши и экспортировал его в Дебрецен. Тот, кто положил начало династии «московитов». Тот, кто…

— Хватит! — загремел Шандор Хорват. В самом начале припадка сына он вошел в «Колизей» и был свидетелем его бешенства.

Жужанна ушла, как только брат потерял контроль над собой.

Дьюла неохотно замолчал. Лицо его было красным, побелевшие губы тряслись.

— Таких откровенных речей еще не довелось мне слышать от своего сынка, — продолжал Шандор. — Спасибо, обрадовал! Сколько ни плюй в Дунай, он не сделается черным. Слушай, профессор, ты везде такой?

— Ты спрашиваешь, везде ли я откровенен? Да, везде и всегда. Прошло время, когда коммунисты даже среди коммунистов кривили душой. Двадцатый съезд обновил нас. Почти вся парторганизация университета, студенты, профессора поддерживают меня.

— Значит, окопался прочно, по всем правилам фортификационной науки? Смотри, барбос, доберется до тебя ЦК, и от твоей крепости камня на камне не останется.

— Тронь меня — вся молодая Венгрия восстанет.

— Выпороть бы тебя, младовенгерец!.. Вспомни июльский пленум ЦК!.. Партия открыто на весь мир осудила культ личности, отказалась от порочных методов руководства. И это укрепило партию.

— Чью партию? КПСС, возможно, и укрепило, а нашу… Здесь все еще цепляются за старое, не хотят вскрывать свои ошибки и преступления.

— Верно, цепляются. Так ты говори об этом в ЦК, требуй до конца выкорчевать культ, а ты готов бежать на улицу, поднимать знамя восстания!

— Пойми же ты наконец, папа! Настоящие коммунисты сейчас ломают сопротивление ракошистов, восстанавливают ленинские принципы. Они нарушались не только по ту сторону Тиссы.

— И правда становится кривдой, когда попадает на неумытые губы… Не ты, и не я, и не твой клуб Петефи, а партия, наш ЦК реабилитировал Ласло Райка, объявил войну прохвостам разных мастей и дуроломам. Пленум ЦК, а не ты отстранил Ракоши с поста секретаря партии, наметил новый курс. Куда же ты ломишься? Чего ты добиваешься? Почему у тебя такая короткая память?

— На это я отвечу тебе твоей любимой пословицей: из песен соловья паштет не сделаешь, гусиная печенка требуется… Не способен ЦК в нынешнем его составе ликвидировать последствия культа личности. Герэ должен уйти вслед за Ракоши. Должен! Если же не уйдет, если будет цепляться за руководящее кресло…

— Хочешь навести порядок в партии? Да кто ты такой? Какое имеешь право? Почему тебе одни наши ошибки лезут в глаза? Почему ты не хочешь видеть достижения? Кто тебя, малограмотного парня, сделал красным профессором? Кто вывел захудалую Венгрию на большую дорогу жизни?

— Да ты пойми…

— Не пойму! Иди к бывшим лавочникам, они заслушаются твоими речами. Ох, горе ты мое! Я тебя ставил на ноги, под моим присмотром ты сделал свой первый шаг, мое слово было твоим первым словом, и все-таки…

Вошла Каталин. Лицо светится от огня плиты, от доброй улыбки, от желания сообщить что-то очень важное, приятное всем.