Глеб Горбовский - Феномен Страница 8

На свободные места возле них уселись какие-то трое: два юнца постарше — возле Насти, третий, пэтэушного обличья, притулился возле Потапова. Позже Иван Кузьмич вспоминал, что молодые люди присоединились к ним не на остановке, а в разгар движения, на перегоне; скорей всего, прогуливались по составу в поисках приключений и вот — набрели на розовые штаны Насти.

Глаза у всех троих молено было назвать заплаканными, веки распухли и покраснели; дыхание излучало ядовитые пары вчерашнего «причащения». На щеках и подбородках двоих, что постарше, — запущенная щетинка, а в ней, как маслята во мху, — застенчивые прыщи.

Минут пять ребятишки раскачивались: кряхтели, похохатывали, гримасничали. Затем из их бесенячьих ртов начали выпрыгивать словечки, ныне опускаемые даже в факсимильных изданиях. А самый рослый и самый запущенный вставил в свои запекшиеся губы сигарету, собираясь, не сходя с места, закурить.

— Дай спичку, дед… — выковырял он из себя, обращаясь к Потапову.

Иван Кузьмич, продолжая ощущать в крови и мозгу пузырьки свободы, дарующие бесстрашие и всесокрушающую духовную прыть, улыбчиво посмотрел в Настины похолодевшие, схваченные ледком презрения глаза, как бы вопрошая: ну, что, применить психологическое оружие или стерпеть ребятишек, которые самоутверждаются почти так же, как и он, Потапов, с одной лишь разницей: у Потапова сегодня День Прозрения, а у них скорей всего — День Затмения.

И все ж таки Потапов-пассажир, Потапов-обыватель пересилил Потапова-мыслителя. Иван Кузьмич как можно спокойнее, дабы не расплескать ощущение свободы, не задохнуться от ее «пузырьков», решил поддержать разговор с неприятным молодым человеком.

— Прошу вас, не дышите на девушку, — сказал он для начала. — Ока может упасть в обморок от ваших ароматов. А здесь нет аптечки.

— Чего, чего?! Какой еще аптечки?! Ать… Моп…

— Аптечки с нашатырным спиртом. Учитывая вашу физическую неполноценность, я не стану вам деформировать немытую шею, ударять вас по смердящим, изнывающим от дрожжевого насилия внутренностям. Я лучше прочту вам миниатюрную лекцию. Попытаюсь вдохнуть в ваши сосуды задумчивость. Только не машите перед моим носом руками, нос — не птичка: не испугается, не улетит. Итак, душеспасительная блицпроповедь. И не спешите на выход в курилку. Тема лекции уникальная, то есть — не популярная. Отнюдь не о международном положении и не о вреде алкоголя.

Молодые люди переглянулись, пофыркали, покряхтели, поерзали. Один сказал: «Во дает!» Другой демонстративно сплюнул под ноги Потапову, но, скрестив с Иваном Кузьмичом взоры, вздрогнул, словно от электрического разряда, и тут же растер плевок скособоченными кроссовками. Третий, не ожидая начала лекции, приподнялся и, выкрикнув непристойность, побежал вдоль полупустого вагона, спотыкаясь и — без оглядки.

Обращаясь к двум оставшимся и в первую очередь — к порывавшемуся закурить, Потапов уже совсем было начал проповедь, когда в вагон изящной рысью ворвались пожилые контролеры. Один, поджарый, сразу же помчался в противоположный конец вагона, двое других, подороднее, не мешкая, занялись прочесыванием пассажиров.

А молодые люди с мшистыми полубородками подхватились было в сторону поджарого, но дядька проворно растопырил руки, не давая тем уйти.

Возле Потапова остановился тучный, пенсионного возраста контролер, весь какой-то взъерошенный, стремительный и потому — весьма забавный: очки на носу завалились на сторону, фуражка с железнодорожным кантом сбита набекрень и малость развернута козырьком вправо, шарфик из-под плаща одним концом вылез наружу и лежал на плече проверяющего, опять же — на правом плече. Впечатление было такое, будто человека долго вращали в левую сторону, а затем выпустили из рук и, не мешкая, послали проверять билеты.

Потапов, перед тем как достать бумажник и протянуть деньги на два штрафа, решил подбодрить Настю молодецким взглядом и… приятно был удивлен ее скептической улыбкой. Весь ее залихватский облик как бы подтрунивал над Потаповым: дескать, ну, что же вы не примените «психологическое оружие», самое, мол, время?

— Ясненько… — пролепетал взъерошенный контролер и, щелкнув клешней компостера, пробил треугольную дырочку в… воздухе. А затем, не вдаваясь в подробности, поспешил на помощь своим собратьям, прижавшим к сиденью небритых безбилетных молодых людей, которым теперь предстояло выслушать лекцию отнюдь не на тему о бренности земного бытия.

— Почему вы не испугались? — поинтересовался Потапов у девушки. — Надеялись на меня? На мой День?

— Просто… купила билеты.

— А я вот не купил. В голову не пришло. Отвык по билетам передвигаться. И надо же! Опять обошлось. Что он сказал, этот, со щипцами?

— Он сказал «ясненько».

— Вот видите, ему стало «ясненько», что сегодня со мной лучше не связываться. Не надо мешать моему возвращению к людям, к железной дороге, к деревьям и грибам… Знаете, Настя, я потерял их из виду, все эти приметы жизни, все эти знаки радости, свободы, любви.

— Иван Кузьмич, у вас такой вид, будто вас обокрали, а вы даже довольны, что так получилось. Скажем, стянули неизлечимую болезнь. Хорошо обокрали, приятно.

— Сам я себя обокрал, Настенька. Без посторонней помощи. И — достаточно обо мне. Я — мужик. Упрямый, грубый. Не пропаду. Тем более что сдвинулся, еду наконец-то. Расскажите лучше о себе. Почему вы за мной увязались? Поведайте, чтобы я ориентироваться мог. Если честно — вы меня напугали. Дома я виду не подал, что жалею вас, как дочку. Особенно розовые штаны растрогали. Такой в них у вас… у тебя вид беззащитный. И потом этот надрыв во всем поведении, веселье неоправданное. Что у вас… у тебя с этим, ну, сыном моим?

— С «этим»? Вы что же, не любите его?

— Я его не знаю. Лицом к лицу лица не увидать. Он хоть и рядом со мной плывет, но от меня волна круче, вот его и относит. Тебе с ним сподручнее плыть. Вот и расскажи мне о сыне.

— Я из деревни. Деревенская! — Настя выжидательно помолчала, следя за лицом Потапова, как за поплавком, будто рыбку ловила.

— Я тоже из деревни. Что дальше?

— А то, что не пара я вашему студенту. Вернее, он мне не пара.

— Понимаю. Тебе бы — десантника.

— Как вам не стыдно?! Сына своего кровного не любите! Да знали бы вы, куда он ходит, в какую компанию!

— В какую?

— В… в говенную! Привел он меня как-то. Даже вспоминать противно. Думаете, они там к лекциям готовятся? Как бы не так! Валяются на полу, будто отравленные. Спят не спят, но и не двигаются. «Кейфуют». Очнутся, по глотку сделают, по затяжке и опять дремлют. Потом книжку читали. Ничего не поняла. Ахинея какая-то. Короче говоря, не прошла я у них по конкурсу, не приняли в свою контору. Да меня туда и силком не затащишь, в паутину эту отвратную! Тихие все такие, заунывные. Молодежь называется! Что из них получится? Чинуши с блестящими от сидения штанами. Тихо начали, тихо и кончат. Короче — приспособленцы будущие. А я так не могу. От молодого человека порохом должно пахнуть. Костром, бензином! Смертельной опасностью!

— Несерьезно. Насчет смертельной опасности. Вздор, Настя. Каприз. Люди на земле изо всех сил за живое борются, а тебе смертельное подавай. А насчет сына, Настя… Что, если Сережа по-своему прав? Не желает по указке жить. И не он с меня, а я с него пример беру? Только вот на ихнюю дремоту терпения у меня не хватит — взовьюсь! На Камчатку пешком пойду, в вулкан залезу… с веником! Представляешь, Настя, парилочка?!

— Притворяться — тоже надо уметь.

— Понимаю тебя, Настя. Быть самим собой почетнее, нежели из кожи вон лезть. Наслышался этих призывов: найди себя, будь собой! А что, если неинтересно собой-то быть?! Если скучно? Может, я скверный, сам-то? Отвратный, как ты говоришь? Зачем же мне постоянно в себя, поганого, нелюбимого, возвращаться? Не лучше ли, не честней ли будет удрать от себя?

— Зачем же удирать? Не лучше ли прихватить себя… с собой?

Разговаривая с Настей, Потапов, уже в который раз, мысленно вздрагивал, даже содрогался от ее простодушной логики, словно передвигаясь заросшим болотом, время от времени оступался в нежданные глубины.

«Откуда это у нее, у пэтэушницы вчерашней, зоркость такая в умишке недетская? С чего бы? Неужто от пережитого? В ее-то майские годочки?»

И Потапову захотелось узнать об этой девочке если не все, то — побольше. Чтобы суметь ей помочь как можно тактичнее. Без милосердного вероломства, когда мы нередко, желая кому-то добра, вламываемся со своим добром в исстрадавшуюся душу, будто в зал ожидания вокзальный или металлообрабатывающий цех.

«Это же социальная проблема — стрекозки эти хрупенькие, из деревни залетевшие в город. Проще простого обломать им крылышки на первых порах, чтобы озлить, унизить, исковеркать. Сунуть в рот папироску, рюмку туда же опрокинуть. Отравить цивилизацией. И считать себя в итоге благодетелем: как же, в люди деревенщину вывел! Прежде, при царе-батюшке, подобные пигалицы, если не попадали на фабрику, шли в кухарки-прислуги и далее — в „желтые дома“. А сегодня — просто на улицу. И кто портит их чаще всего? Женатые мужики. Такие, как я. С кошельком и постельным опытом. Любопытство и доверчивость — вот они, камушки на шее этих девчонок. А спасательный кружок — умишко. И ежели умишко маловат, то и затянет, и нередко — на самое дно. Слава богу, у Насти по всем приметам по части умишка не слабо. Способна не только перед собой видеть, но и оглядываться. В искренности моей усомнилась: притворяться, говорит, надо уметь. Что ж, сказано смело. Вот бы такое сердчишко отважное у себя в доме иметь — в помощь сынку. Да и не только сынку. Как это там называлось прежде, по „Домострою“, — сноха, что ли?»