Александр Розен - Прения сторон Страница 8

— Так все-таки сливают две конторы в одну или нет?

Внесли плов. Ильин чувствовал себя непомерно сытым, но отказываться было нельзя, вопреки всем правилам ему дали ложку, плов оказался адски горячим, и в это время Каюмов негромко, но очень отчетливо спросил:

— Надеемся, Касьян Касьянович остается?

— Разумеется, — ответил Ильин и сразу услышал тишину.

Все теперь были заняты пловом и только пловом, никто больше не интересовался ни Таганкой, ни «Нашим современником». И литература, и театр исчезли в тумане рисовой Фудзиямы.

«Значит, главным блюдом сегодняшнего «гала» был мой ответ Каюмову, — подумал Ильин. — А все остальное, в том числе и абстрактная живопись, подавалось как гарнир».

Он был противен самому себе; противно было и его столичное умничанье, и разбор повести, которую он так и не дочитал. «Как же я мог, — думал Ильин. — Как же я мог…»

Уже и гололобый взывал к ложке Ильина, и красавец из горисполкома сказал, что нельзя обижать хозяина; Ильин ткнул ложку в плов, но она в нем так и застряла.

«Я — это они, а они — это я…» — вспомнил Ильин, встал и вышел из-за стола.

Сначала никто не понял, что он уходит, потом все повскакивали, решив, что человеку дурно. Азимов взглядом усадил гостей, взяв Ильина под руку, провел в соседнюю комнату.

— Эсфирь, — крикнул он куда-то в темноту, — воды! Ничего страшного, — говорил он, делая какие-то знаки жене. — Наверное, гастрическое, все пройдет, надо только прилечь…

— Не надо, — сказал Ильин, прислушиваясь к беспокойным возгласам. Он знал, что все еще можно спасти, прилечь на четверть часика, а потом снова выйти к столу и все обратить в шутку: «Мы, москвичи, народ хлипкий и не привыкли к таким пирам…» Все, все можно было еще уладить, но он упрямо повторял: «Не надо, Азимов, голубчик, миленький, не сердитесь, все уже хорошо, и печень у меня здоровая, но отпустите меня. Акклиматизация? Да, да, вот именно…»

Все-таки гололобый выскочил провожать, а потом снова поскакал к столу, и Ильин слышал, как он радостно сообщил:

— Акклиматизация! Акклиматизация, и ничего больше…

Все это уже было Ильину безразлично. «Кончено, — думал он, — кончено, кончено, кончено…»

Он быстро дошел до центра. Почтамт, купеческая мечеть, залитая ювелирторговским светом, гостиница. Он шел уверенно, шагал крупно, чувствуя душевный подъем.

Продолговатый азиатский дворик. Витая каменная лестница.

— Это телепатия, — сказала Лара. — Я как раз думала о вас…

— Лара! — Он рывком обнял ее. Он был так счастлив, словно только что преодолел целый материк или поднялся на вершину Эвереста.

— Откуда вы? — спросила Лара. — Что с вами? От вас пахнет вином. Вы пьяны?

— Нет, я не пьян, — сказал Ильин. — Я… я счастлив, что снова вижу вас. — У него на глазах выступили слезы, он был умилен и растроган собой. — Обедал у Азимова и сбежал…

— Сбежали?

— Хотя бы изредка человек должен поступать так, как это ему хочется.

— Но там были гости! Послушайте, вы ж их кровно обидели…

— Не все ли равно! Слушал их разговоры и думал: я такой же, как они…

— Нет, так нельзя, так нельзя… — повторяла Лара. — Кто ж там был?

— Какой-то красавец из горисполкома. Молчаливый и томный.

— Это Махмудов. Отличнейший человек! Когда я развелась, он мне помог с жильем. Да его у нас все уважают. Кто ж еще?

— Какой-то… что-то по поводу абстрактной живописи, мебель или ковры.

— Знаю, знаю, мы с ним вместе учились в институте. Он всем нам годился в отцы, но ведь это сделала война. А Каюмов? Вы же сами говорили, что он умный и образованный человек.

— Да, да, конечно, все умные и образованные люди, — сказал Ильин, иронически пожимая плечами. — И этот гололобый тоже умница и тоже уважаемый…

— Гололобый? Какой еще «гололобый»? О, господи, это же Шалов-Ребус. Фамилия такая. Аким Кузьмич. Он был артистом, понимаете — был. Раньше, давно. А потом Азимов взял его к себе… Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Я как-то привыкла к мысли, что мы больше не увидимся.

Ильин, не отвечая, поцеловал Лару, понимая, что если он сейчас этого не сделает, то навсегда ее потеряет.

— Увидимся, обязательно увидимся! Не знаю, как это будет, но будет, — сказал Ильин. — А сейчас я должен думать о том, как я буду жить в Москве. Хочется, Лара, жить иначе…

— Что? — переспросила она, занятая своими мыслями.

— Я говорю, что не могу и не хочу жить так, как жил раньше. Мой дед был молотобойцем на Пресне, его уважали, после революции предлагали ответственные должности, но он от всего отказывался. Там я родился, говорил он о своем заводе, там и умру. Мой отец стал кадровым военным. Он страстно любил свой полк, еще до войны командовал полком, дело знал, и я думаю, что командовал бы и дивизией, а то и армией. Но все сложилось иначе. Он вывел полк из окружения, отличился под Москвой и погиб осенью сорок первого. Мне недавно прислали экземпляр истории этого гвардейского полка, там об отце есть прекрасные строчки. А я? Вы скажете, что кто-то должен работать в нашей конторе и что я занимаюсь не пустяками, а важным делом. Да, важным для конторы. А для меня? Так вот и пройдет жизнь?

— Как-то я вас не представляю себе ни молотобойцем, ни военным. И потом… вы же сами выбрали юридический.

— Да, юридический. В молодости я мечтал стать адвокатом. Мне снился Плевако, на меньшее в то время я был не согласен.

— А что, это было бы вам к лицу! Ясно вижу, как вы говорите речь на каком-нибудь громком процессе. Жена застрелила мужа из ревности, а вы ее защищаете. Я приезжаю в Москву, прихожу в суд в самый разгар вашей речи…

— Нет, главное — это не речь. Главное — это люди. Быть среди них, узнавать их горести, научиться понимать людей — да ведь это прямая обязанность интеллигентного человека, а ведь я считаюсь интеллигентом. Готовить речь, читать книги… Вот вы говорите — «Елена Прекрасная», а передо мной мелькает оперетта. Подумать только, что я никогда не читал «Илиаду»! Я хвастался перед вами, что мне скучен Чехов. Но ведь это от стыда за то, что не читаю, а просматриваю книги. Представляете себе Плевако, который просматривает «Смерть Ивана Ильича»?..

— Вы мне будете писать? — спросила Лара.

— Да, конечно, обязательно! И вы мне пишите, я очень буду ждать!

— Поцелуйте меня…

Ильин обнял ее и вдруг почувствовал, что она слабеет. У него сразу стала ясная голова: «Нет, только не это». Ильин хорошо знал свой голос, натренированный и уверенный: «Нет, только не это». На такой голос вполне можно было положиться.

На следующий день он уехал в Москву. С утра был арбитраж, такой короткий, что даже сам Ильин удивился. Всего несколько слов пришлось ему сказать, — впрочем, дело конторы было правое, и все понимали, что заводу пора погасить свою задолженность. С Азимовым Ильин держался особенно предупредительно и любезно и, смеясь, вспоминал о своей вчерашней неудаче. Азимов вежливо сказал, что вчера вечером тщетно пытался дозвониться к нему в гостиницу.

— Акклиматизация, акклиматизация… — повторил Ильин и предложил пообедать вместе в аэропорту.

Ресторан находился на втором этаже. Взяли столик у окна, но отсюда были видны только самолеты и взлетная полоса. Ильин заказал шашлыки, дорогие закуски и какое-то особенное вино. После обеда Азимов передал Ильину сеточку с фруктами для ханум Ирины Сергеевны. В другое время Ильин обязательно бы ее отклонил, но сейчас всего важнее было снова не обидеть Азимова, и он взял сеточку, решив, что сразу же приезде в Москву сделает посылку Эсфири. В последнюю минуту пришел Каюмов, но только успели перекинуться словом, как объявили посадку.

Прощались весело, но когда самолет взлетел и опрокинул здание аэропорта, и ресторан, и дорогие закуски, а под крылом оказалась зелено-бурая степь, Ильин почувствовал, как горло перехватила сухая судорога.

6

Он вернулся в Москву с таким чувством, словно не был здесь целый век. Даже не верилось, что еще совсем немного — и он дома, увидит детей, Иринку… Самолет бесконечно выруливал по бетонной дорожке, потом долго ждали трапа, моторы заглохли, вокруг слышалось гудение большого аэродрома, блестели огни, тихо переговаривались стюардессы.

Наконец подали трап. Ильин побежал на такси, но у выхода увидел знакомого водителя, известного в конторе как Большой Игнат.

— Карета подана! — Большой Игнат любил докладывать в старинном стиле: «Лошади готовы», «Извозчик свободен».

Вечер был чудесный, дорога шла через лес, неярко блестел последний снег, слышался запах легкого апрельского морозца. Большой Игнат рассказывал новости: когда решался вопрос о слиянии, Касьян Касьянович на каком-то сверхважном заседании сказал: «Нож в спину!», и эта реплика вызвала одобрительный смех и повернула дело на сто восемьдесят градусов, то есть в пользу полной самостоятельности.