Анатолий Маркуша - Грешные ангелы Страница 8

По своему обыкновению, Шалевич терпеливо, не перебивая, выслушал мой лепет, а потом, когда я исчерпался и умолк, сказал:

— Но убиваться-то в случае чего кому — тебе или им? Пойми и запомни, Абаза: в авиации за все, всегда и непременно отвечает летчик. Ясно? — И, видно, сжалившись, сделав скидку на мою молодость, сказал: — В воздухе ты действовал правильно. Нормально действовал.

К тому времени я уже усвоил: «нормально» в таблице ценностей Шалевича — оценка весьма высокого ранга. Не так, между прочим, часто Шалевич говорил о ком-нибудь: «нормальный пилотажник» или «нормальный методист».

Вроде мне можно было радоваться?

Но никакого следа восторга после этого разговора, увы, не осталось.

Что-то сдвинулось, мир предстал в ином свете: подвиги и проступки продолжали существовать во всем их многообразии и непредсказуемости, только теперь я стал думать о цене совершаемого и несовершаемого.

От этих новых мыслей стало как-то неуютно, тревожно, паршиво на сердце. Подлая шпилька, что должна была контрить третьестепенной важности крышку, могла ведь, при известном стечении обстоятельств, стоить жизни. Моей жизни. Это было неожиданно. И, откровенно говоря, не прибавляло оптимизма.

Как держать себя дальше? Именно — себя?

Как существовать достойно? Как заслуженно выжить в этом мире?

10

С тех пор как подросли мои дети, я не раз слышал от них, от их приятелей: «Расскажи про войну». Признаюсь, эта просьба всегда приводит меня в замешательство. Почему? Казалось бы, что трудного тут? Но мне не хочется разочаровывать ребят — они ведь ждут повествования о подвигах, захватывающих историй, в основе своей возвышенных.

А мне видятся, как вспомню, разбитые войной дороги, мертвая земля, неуют фронтового быта и тяжкий, бессменный труд… Ребят занимает, какой род войск был на войне «главным». И кто сделал для победы «больше всех». Но я точно знаю: это пустая затея — определять, кому было труднее — пехотинцам, артиллеристам, танковым или авиационным экипажам, саперам или подводникам. Пустое дело — делить славу. Всем было немыслимо, невозможно тяжко.

Отчетливо помню: мечтал — вот кончится война» и ничегошеньки мне не надо, только бы выспаться! Упасть, заснуть и не вставать — день, три дня, неделю, сколько бока выдержат…

И вторая была мечта — вымыться в настоящей бане, чтобы горячей воды вдоволь, чтобы мыло — туалетное, пахучее, а под конец — душ.

А ребята хотят услышать про свою войну, про такую, какой она им представляется: чтобы разведчики хватали «языков» пачками, чтобы воздушные тараны совершались раза по три в день и эшелоны противника подрывались на каждом втором мосту. Насмотрелись фильмов, начитались, и вот…

Но я не могу рассказывать моим дорогим мальчишкам о такой войне. Не могу: такой — не видел.

Не праздничным делом, а горькой необходимостью была война, и меньше всего она напоминала торжественный марш за славой и орденами.

Как бы объяснить: могилы Неизвестных солдат — не просто вечные факелы, как представляется многим молодым (не в упрек им будь сказано), а горькие, обжигающие знаки живой памяти… Ведь у каждого Неизвестного обязательно и всенепременно было имя, была мама.

И еще я не люблю рассказывать про войну потому, что давно заметил: начинает бывший солдат выступать с воспоминаниями и как-то на глазах глупеет — хвастает, вроде боится, не показалось бы слушателям, что именно он маловато «навоевал». Там чуть прибавит, тут приукрасит, слегка припудрит, капельку присочинит… И не замечает, бедняга, как война в его изображении превращается в грандиозное соревнование, и сам он в этом состязании занимает если не первое, то непременно призовое место.

Человек хороший, в принципе не врун, а «заносит», как только речь заходит о войне. И могу понять почему: в горьком военном прошлом исчезла молодость, растворилась сила, ушло здоровье… все, что имел лучшего, оставил человек в пехотном окопе, или под броней «тридцатьчетверки», или на промозглых болотных дорогах. Оставил, не думая о себе, нисколько не крохоборя. И неожиданно для себя выжил. Выжил и вернулся в мирные будни. Как все, трудился, растил детей… но уже никогда ничего более значительного, чем в боевую пору, с ним не происходило. Вот и стала спустя годы рисоваться человеку война в приукрашенном свете: будто для того он и родился, будто для того только и отмерял свой срок на земле, чтобы вернуться с победой!

Так удивительно ли, что хочется приукрасить ветерану то горькое время, а заодно и собственную роль сделать хоть чуточку значительнее?

И все-таки я должен рассказать о войне. О моей войне, что была увидена и пережита. Нет, не ради занимательности повествования включаю я эту трудную тему, а единственно в соображении истины. Пусть фрагменты из жизни — не полная жизнь, но, подобно каплям, повторяющим состав Мирового океана, они непременно должны отображать целое.

Война многое отняла у моего поколения — не перечислить убитых, калек, пропавших без вести, а сколько неосуществленных замыслов, сколько непройденных дорог, оборванных на полуслове диалогов.

Но война и очень многое дала нам. Не только тридцатилетних генералов, отважно принявших ответственность за жизнь тысяч подчиненных, за будущее страны имею в виду. Это само собой! Но стоит припомнить, как снизился, можно сказать, почти исчез контингент маменькиных сынков в те годы, каким бешеным темпом мужало целое поколение и на фронтах, и в тылу!

Можно ли вообразить в условиях невоенного времени восемнадцатилетних мальчишек, летящих сквозь ночь, грозы и тысячи препятствий к далеким целям в тылу врага? И других мальчишек — бороздящих Мировой океан? А девочек, едва-едва покинувших вузовскую скамью в медицинском и совершавших такие операции, что и сегодня вызывают восхищение профессионалов?!

Война — взяла, и война — дала.

Вот об этом я стану рассказывать теперь, стараясь, насколько хватит таланта и мудрости, показать, как это получалось.

Помню, на кургане под Харьковом видел полувысохший череп, вытесненный землей. Темно-коричневый череп всматривался пустыми глазницами в весеннее небо, поблескивая при этом стальными коронками на крупных зубах, и, как ни странно, над ним шевелились едва раздуваемые легким ветерком, истонченные белые волосы. Тот череп остался в памяти символом минувшей войны.

Но видеть пришлось кое-что и по страшнее. Под тем же Харьковом, на аэродроме Рогань, между оставленных врагом капониров — земляных самолетных укрытий — желтели здоровенные игрушки-бабочки. У них были чуть приоткрытые, в пестрых разводах крылышки и выразительно нарисованные глаза.

Для чего игрушки на аэродроме? По какой ошибке оказались эти странные бабочки на только что освобожденной земле?

Увы, никакой ошибки тут не произошло. Все было спланировано и точно рассчитано. Ребенок, привлеченный яркой окраской, должен поднять игрушку с земли. Вот он разглядывает пестрое чудо, удивляется и, естественно, пробует раскрыть, развести крылышки. Минимальное усилие — срабатывает взрыватель.

Человек, если он ребенок, исчезает, если он взрослый — остается калекой, как мой друг Саша Косматых, летчик и кавалер семи боевых орденов…

Вот почему я решил писать о войне. Той, что видел и пережил.

11

Еще раз Север. Снова я оказался за Полярным кругом. На этот раз не по доброй воле — по войсковому приказу, вместе с частью, в которой служил.

Зашел на командный пункт, надо было взять новые карты. А там батя, наш командир полка, майор Носов, какому-то незнакомому лейтенанту раскрутку устраивает. За что он его регулировал, я не понял, только слышу, как парень бубнит скучно:

— Виноват, учту… виноват…

«И чего ты, как придурок, заладил: виноват да виноват! — подумал я. — Защищался бы, нападал сам».

Но тут наша штабная девица Брябрина подала мне карты, и я пошел. Надо было лететь на По-2 в штаб армии. Так что, чем вся эта волынка закончилась, я не узнал.

А вечером оказалось: лейтенант — новый летчик, прибыл из резерва. Его ко мне ведомым назначили вместо Жорки Катонии, а Жорку накануне в госпиталь загнали. Фамилия лейтенанта Новгородов.

Познакомились. Сперва он тоже в летной школе инструкторил, потом прошел ускоренный курс переучивания, четыре месяца отвоевал, был сбит, еще раз переучился и вот прибыл в наш полк.

Поглядел летную книжку, что там нарисовано. Налет у него оказался в полтора раза больше моего. И типов самолетов больше. Боевых вылетов было у нас примерно одинаково.

Спрашиваю Новгородова:

— А чего ты перед батей барашком блеял: виноват, виноват? Ты что, не понимаешь, как из-под огня выходить надо: переворот, змейка… и — привет!

— Но я на самом деле виноват…

Видели вы такую дурную материю? Он — виноват! Христосик. Невозможно передать, как я разозлился. И открытым текстом объявил ему: