Агния Кузнецова (Маркова) - Твой дом Страница 8

– Стася, почему ты не комсомолка?

Стася вспыхнула.

– Да просто так.

– Так говорят девчонки-дошкольницы, – улыбнулся Федя.

– Ну, попалась я двум секретарям комсомольских организаций! – попыталась отшутиться Стася.

Вера оторвалась от работы, посмотрела на подругу и сказала:

– А ты без смеха ответь. Вопрос серьезный.

– Верочка, дорогая, – деланно засмеялась Стася, – ты же знаешь, что я ни о чём по-серьезному говорить не умею.

Но Вера и Федя даже не улыбнулись, и Стася поняла, что шуткой не отделаться. Она покраснела, наморщила гладкий, блестящий лоб.

– Я вот на вид кажусь здоровой, а ведь у меня порок сердца. Мама с папой из-за этого категорически против, чтобы я в комсомоле была.

И Стася еще больше покраснела. Она говорила и правду и неправду. Правду – потому, что отец с матерью в самом деле считали, что со Стасиным больным сердцем нужно избегать лишней работы, а неправду – потому, что Стася меньше всего считалась в своих действиях с мнением отца и матери и делала всегда все, что ей заблагорассудится. В комсомол Стася сама не хотела вступать: она боялась ответственности, боялась ущемить хоть в чем-нибудь свои личные интересы.

– Почему же родители твои считают, что при пороке сердца нельзя вступать в комсомол? Лишняя нагрузка? – спросил Федя.

Стася с готовностью кивнула. Она боялась посмотреть на Веру, потому что та все знала и, как казалось Стасе, видела ее насквозь.

Федя минуту подумал, стирая резинкой какой-то ненужный штришок, потом быстро повернулся и с улыбкой торжества, точно уличая Стасю во лжи, сказал:

– Постой, постой, а посещать литературный кружок тебе разрешают?

– Ну да, разрешают…

– А я бы на твоем месте лучше выбрал комсомол. Ты не сердись на меня, Стася. – Федя подошел к ней и положил руку ей на плечо. – Но ты же не очень любишь литературу, сама ты не пишешь, в занятиях кружка принимаешь не очень-то активное участие… Зачем тебе литературный кружок? Правда? – обратился он к Вере за поддержкой, но та молчала. Она-то знала, почему Стася не уходила из литературного кружка.

– Ну, знаете… Прошу не вмешиваться в мои личные дела… – рассердилась Стася.

– Ты не сердись, Стася, когда речь идет о комсомоле, это не только твое личное дело. – Федя растерянно посмотрел на Веру, взглядом приглашая ее вмешаться в разговор, но Вера упорно молчала. Она уже не раз говорила со Стасей на эту тему.

– Ведь комсомол – это большое дело, Стася, – взволнованно продолжал Федя. – Вспомни «Молодую гвардию»! Часто у нас ребята не понимают по-настоящему, что значит быть комсомольцем. Запишутся, членские взносы платят и думают, что все в порядке. А ведь не в этом дело – надо в душе стать комсомольцем, быть настоящим представителем нашего поколения…

– Я это и без тебя знаю, – сердито сказала Стася. – Давайте лучше рисовать.

– Давайте, – упавшим голосом ответил Федя и подумал: «Не сумел подойти, рассердилась, надо было один на один начать этот разговор… Всегда я испорчу, не умею ни говорить, ни убеждать…»

Все трое долго молчали. Потом Вера, не отрываясь от работы, вдруг спросила:

– Федя, что в жизни для тебя дороже всего?

Федя ответил не сразу. Он подумал, ладонью потер лоб и только тогда сказал:

– В жизни мне всего дороже комсомол и моя мама.

Стася отложила карандаш, подняла голову и во все глаза уставилась на Федю – так ее это поразило.

– Растолкуй мне, – неожиданно обратилась она к Феде уже не сердито, а совершенно спокойно, – что значит быть настоящим представителем нашего поколения?

Федя обрадовался ее вопросу и поспешно отбросил кисть.

– Видишь ли… – Он замолчал, соображая, как бы снова не испортить возобновившийся разговор. – Мне еще мало лет, я мало видел, мало читал, теоретическая подготовка у меня хромает, может, я не смогу обосновать свои мысли. Я больше сердцем чувствую. Да, видимо, я и вообще-то такой человек, что всегда больше буду жить сердцем, чем умом. Вот Вера – наоборот. – И Федя с лукавой усмешкой посмотрел на Веру.

Стася взглянула на подругу. Вера оторвалась от работы и, приподняв брови, внимательно слушала Федю. Стасе вспомнилось, как несколько часов назад, разглядывая Веру в зеркало шифоньера, она думала о том, почему ее некрасивое лицо так привлекательно. Теперь она поняла почему. Глаза Веры, ее подвижные брови, лоб – все было освещено умом, живым, любознательным.

– Мне кажется, что если человек вступил в комсомол, – продолжал Федя, – то это должно быть таким же главным в его жизни, как школа. По-моему, комсомолец не должен быть каким-то особенным. Он просто-напросто должен быть настоящим представителем своего века, таким, каким… – Федя не мог подобрать слова.

– Ну, таким, каким пожелала быть всем нам Агриппина Федоровна под Новый год, – подсказала Вера.

– Вот совершенно верно, – обрадовался Федя. —Людей без пороков нет на свете. Вот, скажем, Вера очень тщеславна…

Вера вспыхнула: «Значит, и ребята подметили это».

Федя смущенно улыбнулся и подумал: «Что это я поучаю их, да поучаю-то глупо, все вокруг да около, а главное сказать не могу».

– Это я к примеру, Вера, о тебе… – как бы оправдываясь, сказал Федя, но, помолчав, начал говорить опять же о ней. – Вот ты, Вера, как передовая представительница нашей молодежи, должна исправить свои недостатки. Или Непроливашка, скажем, врет много, все время спорит – это опять не годится, нужно исправиться. Ребята хулиганят – комсомолец не имеет права пройти мимо этого факта.

– У тебя, Федя, комсомолец-то очень рассудительный, как прежде называли, синий… синий чулок. – И Стася залилась на всю комнату таким заразительным смехом, что Вера и Федя тоже рассмеялись, а из кухни выглянули улыбающиеся мордашки Фединых сестренок, как две капли воды похожих и друг на друга и на брата.

Кто-то тихо постучал в этот момент в окно, но ни Федя, ни Вера, ни Стася не слышали и не заметили, как Василина Михайловна кого-то впустила в дом.

– Вот комсомолец Сафронов Генка страшный индивидуалист и, я бы сказал, пессимист, – продолжал Федя. – Разве это не касается всех?

– Касается, конечно, – спокойно сказал Геннадий Сафронов. Никем не замеченный, он стоял в дверях.

– Извини, Генка, заочно критиковать нехорошо, но это к слову пришлось, – сказал Федя.

– Мне критика – как гусю вода, – презрительно ответил Сафронов.

Не снимая шинели и оставляя мокрые следы на полу, он прошел в комнату.

– Здравствуйте, – пробормотал он, не глядя на девочек, с таким видом, точно делал им величайшее одолжение.

– Здравствуйте, – нерешительно сказала зардевшаяся Стася.

Вера посмотрела на Сафронова и промолчала. Его манера здороваться раздражала ее.

Он подошел к столу, посмотрел на рисунок и, повернувшись к Феде, по привычке заталкивая глубоко в карманы руки, насмешливо спросил:

– Так о чем речь-то шла? Кому опять Генка Сафронов на дороге стал? Впрочем, можешь и не отвечать, меня это не интересует… Я на одну минуту зашел за обещанной книгой.

Приход Сафронова нарушил откровенный разговор. Стало напряженно тихо. Вера почувствовала, что, если и уйдет Сафронов, этот интересный разговор не возобновится. Она взглянула на маленькие ручные часы.

– Половина девятого, Стася. Нужно идти.

Стася неохотно поднялась. Девочки договорились с Федей завтра встретиться у Стаси и продолжать работу над газетой. «Кстати, закончим нашу беседу», – подумали все об одном и том же, хотя вслух никто этого не сказал.

Федя помог Вере и Стасе одеться. Василина Михайловна вышла из кухни. Она энергично пожала девочкам руки, пригласила заходить и проводила их ласковым взглядом.

На углу Веру и Стасю догнал Сафронов. Вере нужно было зайти в аптеку за лекарством для Кирилловны, и Стася с Геннадием остались вдвоем.

Вечерний морозец заледенил подтаявшие днем тротуары. Стася и Сафронов скользили, придерживаясь друг за друга… Они говорили о литературном кружке, о Вере, о Феде. Только о себе ни слова не сказали они в этот вечер, будто оба забыли о том, как под Новый год во Дворце пионеров Стася, охваченная теперь непонятным ей безрассудным порывом, написала ему, что он для нее дороже всего на свете. Написала и в танце, пролетая мимо него, обсыпанного конфетти, молчаливо стоявшего в дверях, на секунду задержалась и отдала ему записку. Он прочел ее, на глазах у Стаси порвал на мелкие кусочки и бросил их вверх, над головами танцующих пар. А потом Стася получила записку, в которой он отказывался от ее дружбы, считая себя недостойным ее.

Но сейчас Стася не помнит этого. Ей легко, радостно. Сафронов кажется ей простым, хорошим, понятным.

Путь до дома становится все короче и короче, и Стася беспокойно думает, повторится ли еще когда-нибудь такой вечер.

Она идет все тише и тише, но все равно дома и дороги уходят назад, и вот уже вырисовываются в темноте ворота ее дома. Она останавливается. Может быть, Сафронов предложит ей еще погулять по улице? Но он неожиданно поворачивается и уходит, не сказав ни одного слова. Первый момент Стася в изумлении смотрит ему вслед, слезы набегают ей на глаза, потом ее охватывает злоба на него, и Сафронов становится ей почти ненавистным.