Сергей Снегов - Вариант Пинегина Страница 8

— Нет, в общем верно, — отозвался Волынский. — Борьба развернется очень нелегкая, это мы знаем.

— И выйдет, мы с тобой, полтора десятка лет дружно работавшие, — неумолимо продолжал Пинегин, — возненавидим один другого, иначе мы не сумеем, ведь у таких, как мы, дело наше — жизнь наша. Незаполнимая трещина расколет наши такие прежде тесные отношения. Не правда ли, отличное завершение многолетней дружбы?

Волынский ответил жестко:

— Знаешь, Иван Лукьяныч, уже две тысячи лет говорят: Платон — мне друг, но истина дороже…

Пинегин махнул рукой:

— Ладно. Все ясно. Прости, Игорь Васильевич, срочные дела… Если ты о том, что вчера обсуждали на бюро, так прошу к Сланцеву.

11

Он знал, что Волынский пробудет минут двадцать в управлении, они могли со Сланцевым без предупреждения зайти — нужно было не показать им, как его расстроил неожиданный разговор. Пинегин вызывал посетителей, громко с ними разговаривал, сердился, спорил — это отвлекало. Прием затянулся, время подошло к обеду. Пинегин не поехал домой, ходил по кабинету, размышлял, негодовал, недоумевал. Все может случиться: на ровном месте споткнешься, крыша на голову обрушится, в таблице умножения запутаешься. Но этого разговора не могло быть, он был чудовищен, был немыслим. Его нельзя было принять, в него нельзя было поверить. Он, Пинегин, ссорится с Волынским, они начинают меж собою борьбу, сталкивают один другого. Да как это возможно? Как это вынести?

— Чепуха! — прикрикнул на себя Пинегин. — Мало тебе приходилось драться? Чего-чего, а этого хватало! Пришло время подраться с Волынским — только всего! Вынесешь!..

Он почувствовал усталость и присел на диван. Левая нога противно подрагивала, кружилась голова. В груди чувствовалось какое-то стеснение, там торчал ком, сердце вдруг словно выросло, и ему было тесно биться: не хватало воздуха… «Расклеиваюсь! — с неодобрением подумал Пинегин. — Один неприятный разговор — и нате! Надо взять себя в руки!»

Он взял себя в руки. Он больше не думал, что в груди ком и не хватает воздуха. Он думал о Волынском. Но, думая о Волынском, Пинегин снова волновался. Нет, надо понять, кем приходится ему этот человек. Сын, военный инженер, давно уехавший в Ленинград, не был так близок ему, сын отпочковался, завел самостоятельную жизнь. А они с Волынским — это же одно существование, одни мысли, одни заботы, один труд.

Полтора десятка лет совместной работы, ни одной размолвки, ни одного столкновения — две руки единого тела! Левая рука поднялась на правую — вот что случилось — чудовищное, немыслимое, непоправимое!

— Да, Игорь Васильевич! — вслух сказал Пинегин. — Да… Вот так они делают, всякие твои Шелопуты…

Ком в груди напомнил о себе, он стал больше. Сердце билось с усилием, оно болело — странная боль, противное глухое жжение разливалось за клеткой ребер. Пинегин торопливо ходил по кабинету, стараясь заглушить боль движением, — стало не лучше, а хуже. Он взглянул на часы — обеденный перерыв давно пропущен, скоро начинать вечерний прием.

Пинегин вызвал машину и зашел к Сланцеву.

— Слушай, — сказал он. — Я, возможно, вечером не приеду, устал. Если что, звони домой.

— Вид у тебя неважный, — согласился Сланцев. — Может, в поликлинику позвонить, чтоб кого прислали?

— Обойдется. У врачей на всякий пустяк один метод — уколы, режимы, диета. Лечение пуще болезни.

Дома он прилег на диван, взял книгу. Только теперь по-настоящему кружилась голова, буквы расплывались. Пинегин с досадой отложил книгу, возвратился к думам. Но мысли шли вяло, он задремал. Проснулся от боли. В груди жгло, в левой руке ломило. «Отлежал руку», — подумал Пинегин и перевернулся на правый бок. Но левая рука, освобожденная от тяжести тела, заболела сильнее. Пинегин угрюмо усмехнулся: «Вот она и приходит, старость — пенсионные года… Скоро будет так — кто словечко тебе, хватай валидол! Ты кому словечко — нитроглицерин! Существование!»

Он устроился поуютнее — на ночь. В комнату вошла сестра, спросила, не нужно ли ему чего. После отъезда сына и его семьи Пинегин со старушкой сестрой жили одни в большой квартире. Сестра вела их несложное хозяйство, ей помогала приходящая домработница. За ужином Пинегин беседовал с сестрой о внуках, увезенных в далекий Ленинград, — Это была единственная тема, которая по-настоящему ее интересовала.

В этот день Пинегин ужинать не пошел.

— Устал, Ваня? — сочувственно сказала сестра. — Взял бы отпуск, поехали бы к внучатам.

— Не до отпуска, — пробормотал Пинегин. — Дел по горло. Ладно, иди, я подремлю.

Ночью он просыпался от боли и недостатка воздуха. Он поднимался, тяжело дышал. Сердце билось неровно: то пускалось в бешеную скачку, то еле плелось. «Расклеиваюсь! — думал Пинегин в полудремоте. — Вовсе расклеиваюсь!»

Утром он встал словно с похмелья. Боля в груди не было, но тошнило и кружилась голова. Пиперин без аппетита позавтракал, задумываясь и забывая о еде. Мысли были похожи на фигуры, бредущие в тумане.

На улице засигналил Василий Степанович.

— В управление? — спросил он, распахивая дверцу перед Пинегиным.

— На промплощадку, — ответил Пинегин, с усилием влезая в машину.

12

Это было испытанное средство, в трудные минуты Пинегин часто прибегал к нему — уезжал из управления на заводы и шахты, бродил по цехам, разговаривал с рабочими и мастерами: новые впечатления отвлекали, становилось легче. Сейчас он поехал в старый плавильный цех, первый из построенных Пинегин и годы воины. Он никому не сообщил о приезде: ему хотелось побродить одному, без предупредительного цеxового начальства.

Пинегин начал с рудного двора. Это был гигантский каменный сарай: шесть бункеров — в каждом из них свободно помещался трехэтажный дом, — мощные грейферные краны над ними. На рудный двор въезжали целые железнодорожные составы, сбрасывая в ямы руду, флюсы и кокс. Пинегин медленно шел по шпалам. Руды и флюсов хватало, это мог определить любой простак, но кокс завод жрал с колес: в бункерах только что было засыпано коксом дно, запас часа на три. Почему-то Пинегину стало легче оттого, что даже беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы увидеть, как трудно с коксом.

— А еще хотят без новой угольной базы! — пробормотал он.

Обойдя бункера, Пинегин вышел к транспортерной галерее, соединявшей рудный двор с плавильным цехом. Две метровые ленты проворачивались на роликах, унося вверх руду, флюсы и кокс. Начало транспортера терялось в пыльном и темном подземелье, конец выносился под крышу цеха. Пинегин медленно шагал по ступенькам. Нужно было подниматься на высоту десятиэтажного дома. Пинегин не раз шутя проделывал этот подъем, сегодня он показался чрезмерно тяжелым. Слабость, па время покинувшая его на воздухе, возвратилась. Пинегин с трудом сгибал ноги. Он прислонился к стене, жадно и шумно дышал. Он вспомнил, что невдалеке проходит подъемник, проще было бы подождать кабины. Ему не хотелось поддаваться усталости, он махнул рукой — ничего, передохну! Чтоб не думать о своем странном состоянии, Пинегин почистил рукавом запыленное стекло окна и стал смотреть сквозь него.

Внизу расстилался обычный заводской мир: железнодорожные пути, линии передач, подстанции, склады, виадуки, клубы белого пара, синий дым, вырывающийся из окон и крыш цехов, газ, выбрасываемый трубами. Ничто не было так мило взгляду Пинегина, как этот мрачный, организованный и вдохновенный пейзаж. Всю свою жизнь Пинегин только и делал, что насаждал в разных углах страны подобные пейзажи, но ни один не был так ему дорог, как этот, ибо ни один так трудно не достался. Пинегин любил его, как любят собственное творение, любил в меру тех усилий, которые пришлось затратить, создавая его, — цена была высока, как и любовь.

Отдохнув, Пинегин выбрался на верхнюю, шихтовую площадку. В сорокаметровой глубине, тускло освещенной лампочками, раскинулся самый большой из плавильных цехов страны, — по одной стороне закованные в медные кессоны шахтные печи, похожие на гигантские органы, по другой — огромные бочки конверторов. Средний конвертор повернули, в подставленный ковш выливали сваренный металл — багровое сияние сумрачно залило цех. В ушах гремел, свистел и звенел сжатый воздух. В нос бил крепкий, как водка, сернистый газ. Перед глазами колебалась пелена золотистой пыли. Когда-то Пинегин хорошо выносил пыль и газ и часами находился там, где другие через три минуты корчились от судорожного чихания. Но сейчас он почувствовал, что задыхается, обожженную газом гортань перехватило, голос пропал. Кашляя, чихая, с трудом волоча ноги, Пинегин торопливо спускался вниз и остановился только на колошниковой площадке. Здесь стояли вентиляционные трубы, нагнетавшие в помещение свежий воздух. Пинегин ухватился рукой за трубу, сипел, втягивая в себя живительную струю. Мимо него проходили рабочие с противогазами, на боку и трубками, в зубах, они здоровались, с любопытством посматривали на начальника комбината.