Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду Страница 83

Он залпом выпил ледяное вино и взмахнул рукой. Мрак отозвался хрупким звоном.

— Спасибо, — шепнула Беатрис. — Будьте счастливы и вы, Джерри…

Второй бокал полетел в ночь.

— Как свежо стало, — заметил тихо Жерар. — Странно, днем была такая погода, да и весь вечер…

— Все меняется, Джерри, рано или поздно. Я хотела спросить — у вас инструмент настроен? Я сыграю, если вы не против…

— Что вы, Трисс, разумеется… Я не знаю, в каком состоянии рояль, — по правде сказать, никогда к нему не подходил… Давайте посмотрим.

— Вы играете?

— О, — Жерар сделал неопределенный жест. — Почти нет. Когда-то играл, но с тех пор… Минутку, я включу свет в гостиной.

— Не нужно, отнесите туда свечи.

Беатрис прошла в гостиную, к поблескивающему в темноте роялю, села на банкетку, подняла крышку клавиатуры. Вошел Жерар с канделябрами в руках, по стенам побежали ломаные тени. «Сюда», — кивнула Беатрис, пробуя клавиши.

— Ну как, можно играть? — спросил Жерар, поставив на рояль свечи и садясь в кресло поодаль.

— Можно…

— А как вам звук?

Беатрис пожала плечами.

— Понимаете, мне после моего инструмента всякий другой кажется глухим… У меня дома концертный «Стейнвэй», единственная фамильная драгоценность… если не считать папиной библиотеки. Но ваш, кажется, ничего…

— Что же вы мне сыграете?

Она провела рукой по клавишам.

— Я сыграю то, что хотела бы оставить вам на память… о нашей мимолетной встрече. Слушайте, Джерри.

Более близкий раскат грома заглушил вступление — тихое, словно нерешительное. «Четырнадцатая соната», — подумал Жерар со смутным ощущением шевельнувшегося в душе беспокойства. Почему именно эта — ведь Беатрис не может не понимать…

Она-то понимает, ответил ему внутренний голос, ты сам должен видеть — она все понимает, поэтому она и выбрала эту вещь. Но в таком случае что это — исповедь, признание?

Тихая задумчивость первой части, неопределенная еще юная мечта о счастье, пронизанное нежной грустью предчувствие сменяются беззаботным аллегретто второй. Светлые, радостные ноты звенят в комнате, но ведь за окном грозовой мрак, озаренный мертвенным пламенем зарниц. И ничего больше. В нашей встрече нет радости, нет и не могло быть. И то счастье, о котором вы сейчас рассказываете — может быть, веря и надеясь, — оно не для нас с вами, поймите это, Трисс. Поймите это, пока не поздно!

Но было уже поздно. Когда первый трагический аккорд взорвал мираж счастья, Жерар зажмурился от рванувшей сердце острой боли, с ужасом осознав свою непоправимую ошибку. Теперь ты понимаешь, о чем играет Беатрис? Теперь ты видишь, что не имел права оставлять ее здесь и рисковать тем, что случилось? Ведь это ее исповедь — ее рассказ о себе… Что ты наделал, что ты наделал…

«Остановитесь, Трисс!» — чуть было не крикнул Жерар и, открыв глаза, увидел ее озаренный колеблющимся пламенем свечей профиль, закушенные губы и блеснувший след на щеке. Да, уже не остановишь.

Лунная соната? Четырнадцатой Трагической следовало бы ее назвать, — ведь это о трагедии гремит рояль, о смертной муке обреченной любви, о страдании любящих без надежды. Торопливая, словно задыхающаяся мольба сменяется взрывом отчаяния, мелькнувшее воспоминание о прошлом — криком ужаса перед будущим. «То, что я хотела бы оставить вам на память…» А еще вчера она казалась ребенком! Не нужно, Трисс, остановитесь хоть сейчас — это будет страшнее с каждой минутой, остановитесь ради всего святого…

Удар грома взорвался где-то над самой крышей. На секунду показалось, что рушится весь дом. Потом наступила тишина. Жерар вытер со лба холодный пот и открыл глаза — Беатрис беззвучно плакала, прижавшись щекой к клавиатуре.

Деревья во мраке шумели тревожно, как всегда перед грозой, почти сливаясь, полыхали зарницы, бледное восковое пламя свечей металось под ветром, готовое вот-вот оторваться и улететь в ночь. Беатрис продолжала плакать отчаянно и беззвучно; и то, что она не стыдилась своих слез, и то, что Жерар продолжал молча сидеть в своем кресле, не пытаясь ее утешить, — создало между ними такую близость, какой не могли бы создать никакие слова.

Слов и не было. Ни одного слова не было сказано ими с того момента, как Беатрис положила руки на клавиши. Она долго плакала, потом постепенно затихла, но не трогалась с места и продолжала сидеть за роялем, держа руки на коленях и остановившимися глазами глядя перед собой в полыхающий зарницами мрак. Жерар тоже словно окаменел в своем кресле. Оплывали свечи, их огни трепетали теперь уже совсем низко, часы пробили двенадцать, потом час. Свечи догорели и стали гаснуть одна за другой. Осталась единственная — ее крошечный синий огонек долго бился в пустой чашечке подсвечника, поднимался и падал, изнемогая в неравной борьбе с ночью. Наконец умер и этот.

Непрерывно — то близко, то далеко — тяжкими волнами плыл гром. Комната освещалась то мертвенным сиянием зарницы, то беспощадным огнем молнии, от которого лицо Беатрис становилось гипсовой маской, а пустые канделябры перед нею вспыхивали острым серебряным блеском.

Почувствовав вдруг, что это не может продолжаться ни одной минутой, ни одной секундой дольше, Жерар вскочил с кресла и, бросившись к двери, нащупал кнопку выключателя. Так же торопливо, точно боясь чьего-то вторжения, он позахлопывал створки окон и задернул шторы, и только после этого посмотрел на Беатрис.

Она ответила ему коротким, тотчас же ускользнувшим взглядом и отвернулась.

Жерар кашлянул, собираясь что-то сказать, но промолчал и снова опустился в свое кресло, сжимая в ладонях голову. Прошло еще несколько минут.

— Я пойду спать, Джерри… — сдавленным голосом и с видимым усилием сказала Беатрис, поднимаясь из-за рояля.

— Да, поздно… Покойной ночи, Трисс.

— Покойной ночи…

Она прошла мимо него, не глянув и не подняв головы, и бесшумно скрылась за портьерой.

Хлынувший перед рассветом дождь лил до самого обеда, то усиливаясь, то затихая. Низко над растрепанными ветром эвкалиптами шли тучи — тяжелые, набухшие ливнем. В комнатах «Бельявисты» было холодно и неуютно.

Впоследствии Жерар никак не мог припомнить, о чем говорили они с Беатрис в то утро и говорили ли вообще. Во всяком случае, встретились они молча. Жерар, сам едва державшийся на ногах, взглянул на лицо Беатрис — осунувшееся после бессонной ночи, с обведенными синевой глазами и пустым ускользающим взглядом — и ничего не сказал. Лишь минуту спустя, опомнившись, он пробормотал что-то насчет испортившейся погоды, так и не пожелав ей доброго утра. Не в силах оставаться без дела, он усадил ее в гостиной с кипой французских журналов и пошел готовить завтрак. Потом они сидели за столом — так же молча, не глядя друг на друга и почти не притрагиваясь к еде. Жерар, чашку за чашкой, пил крепчайший кофе и чувствовал, что нервное напряжение начинает трясти его подобно приступу тропической лихорадки.

Из-за портьеры, отделявшей столовую от гостиной, в тишине явственно доносился звонкий ход каминных часов, с каждым ударом маятника приближая разлуку. Непереносимо было вспоминать вчерашний день, когда впереди было еще столько времени, непереносимо было думать о завтрашнем дне, даже о сегодняшнем вечере, когда он вернется сюда без Беатрис, будет ходить один по опустевшему дому и видеть вещи, к которым она прикасалась, кресло, в котором она сидела, книги, которые она перелистывала…

После полудня дождь кончился, в быстро увеличивающихся разрывах между тучами засияла ослепительная синева. Жерар предложил поехать покататься в ближнюю рощу. Беатрис медленно вела машину по размытой дороге, косые лучи солнца, пронизывая голубоватый туман испарений, падали между стволами громадных деревьев в длинных лохмотьях отстающей коры, пахло дождевой свежестью и эвкалиптами. В одном месте, несмотря на предосторожности, они все же застряли — машина начала буксовать. Жерару пришлось вылезть в грязь и собирать ветки. Беатрис, закусив губы, нервно рвала рычаг скоростей, пробуя сдвинуть тяжелый лимузин с мертвой точки; наконец ей удалось выбраться задним ходом.

В «Бельявисту» они вернулись уже после пяти. Жерар, мокрый и заляпанный грязью, пошел приводить себя в человеческий вид. Когда он вернулся в гостиную, часы на камине звонко пробили шесть раз.

— Джерри… — тихо сказала Беатрис, не глядя на него, — я думаю, мне лучше было бы… Боюсь, мисс Пэйдж может вернуться раньше меня и позвонить Инес. В конце концов, все равно… Часом раньше или часом позже…

— Разумеется, Трисс, — спокойно ответил Жерар. — Это не имеет значения. Вы готовы? Если хотите, попрощайтесь с Макбетом, я пойду заправлю машину.

Он вышел. Беатрис пустым взглядом обвела комнату, увидела подсвечники на рояле — выгоревшие до конца, в застывших наплывах воска. Так выгорела в эту страшную ночь и она сама. Боже мой, если только он скажет хоть одно слово, если спросит: «Когда мы увидимся?» — но он никогда этого не скажет, никогда не спросит. А ведь теперь все зависит от него! В ней самой уже ничего не осталось — ни чести, ни чувства долга, ни простого самолюбия… Только любовь, только ее запретная и обреченная любовь, обрушившаяся на нее подобно горной лавине…