Николай Почивалин - Летят наши годы Страница 84

Все устраивалось самым наилучшим образом, ничего только не удалось узнать о судьбе Светланы. Тут начиналась стена, за которой царила своя, кажется, никому не подвластная автономия.

— Здесь я бессилен, — признался однажды Санников, и почти слово в слово повторили то же самое товарищи из обкома, к которым Валентин обратился.

Оставалось одно — ждать.

Вернувшись в школу, Валентин снова подтянулся. Бреясь по утрам перед зеркалом, он порой удивлялся: ни беды, которые сыпались ему на голову, ни безалаберная жизнь первых месяцев с выпивками на пустой желудок и непрерывным курением по ночам, — ничто, кажется, внешне его не изменило. По-прежнему ни одного седого волоса, ни одной морщинки. Занимаясь с ребятами на брусьях и кольцах, Валентин чувствовал себя по-прежнему крепким и ловким, в этом, очевидно, свою службу сослужило и то, что он досыта походил в грузчиках.

Работать приходилось много. Кроме ежедневных уроков, Валентин вел спортивную секцию, учился заочно, самое малое — раз в неделю подменял все чаще похварывающую преподавательницу математики.

— Что ж, Валентин Алексеевич, — поговаривал директор. — Закончим год, а с нового придется вам переквалифицироваться. На пенсию Анна Андреевна просится…

Сбывались все его желания, и, глядя на подросших дочек, Валентин снова загорался надеждой: ах, если бы!..

Потом произошло неожиданное и непоправимое.

Шел конец апреля, и однажды проснувшись, Валентин прежде всего подумал о том, что сегодня ровно год как увезли Свету. На него вдруг навалилась такая душевная и физическая усталость, что он почувствовал себя на постели раздавленным. Не мог подняться, не мог пошевелить рукой, хотелось забыться, ни о чем не думать, перестать на какое-то время существовать вообще.

Работалось в этот день скверно; сославшись на головную боль, Валентин ушел из школы раньше обычного. Несколько раз он присаживался на лавочки возле домов, курил, упрямо брел дальше. Брел, словно стараясь обронить по дороге свое настроение.

Дочки, набегавшись за день, уплетали под присмотром бабушки кашу. Валентин поцеловал их, поднялся.

— Я, мама, нынче, у себя заночую. — И добавил, пряча глаза: — Поработаю…

Валентин не видел, каким жалостливым, понятливым взглядом проводила его мать.

Уже неподалеку от дома он зашел в магазин, купил бутылку водки — впервые после разговора с Санниковым.

Сказавшись соседям больным, Валентин закрылся, налил полный стакан. Напился он быстро, тяжело, — один на один с памятью, которая позже тела поддавалась дурману. Оставалось только добрести до кровати и свалиться, когда к нему постучали.

Придерживаясь за стену, Кочин откинул крючок.

Это была Лидия Николаевна.

В светлом платье, с перекинутым через руку плащом, она вошла и, смущенная странно-неподвижным взглядом Кочина, торопливо объяснила:

— Я за вами, Валентин Алексеевич. У нас…

Договорить она не успела. Пошатнувшись, в поисках опоры, Валентин привалился к ней; только сейчас поняв, что он пьян, Лидия Николаевна решила усадить его и немедленно уйти. Но было уже поздно.

Она сопротивлялась яростно, молча, с отвращением отворачивая лицо от бьющего в нос перегара и вдруг, не понимая того, что делает, прижала к груди эту чубатую, ненавистную ей голову.

…Мучителен не хмель — похмелье.

Еще не окончательно очнувшись, Валентин пытался припомнить дикий, как ему представлялось, сон и, холодея, рывком открыл ресницы.

Лидия Николаевна спала на правом боку, с краю, грудь ее была обнажена, на щеке ласково лежало солнечное пятно.

Что он наделал?

Первым движением Валентина было желание вскочить и убежать, — куда угодно, только не возвращаться сюда! И не успел.

Почувствовав, должно быть, взгляд, Лидия Николаевна проснулась; секунду-другую пронизанные солнцем ресницы ее трепетали и медленно начали расклеиваться.

Встретив затаившийся взгляд Валентина, она вспыхнула, инстинктивно натянула одеяло и счастливым голосом сказала:

— Сегодня же приведи детей домой. Ладно?

Точно найденные слова все решили.

Нелегко складывать вторую семью, если первая была настоящая; все невольно сравнивается, и все оказывается не так. Валентин питал к Лидии Николаевне уважение, признательность за то, что она отважилась пойти на двух чужих детей, благодарность за внимание к ним, — но не более. Образ Светланы, отодвинутый событиями и временем, начал терять свою материальность, но тем чище и несравненнее жил он в памяти и в сердце. Лидия Николаевна фактически стала женой, но не смогла стать для него всем. Временами, по-мужски исступленно лаская ее и внутренне содрогаясь, он не смел поднять на нее глаз, боясь, что она чувствует подлог, поймет, что ее обманывают. Раздвоенность мучила его, но ничего поделать с собой Валентин не мог.

Лидия Николаевна ничего этого, кажется, не замечала или просто делала вид, что не замечает, полагаясь на целительное, все примиряющее время. Она жила, считая, что у нее есть семья, и старалась сделать так, чтоб семье было лучше. На девочках появились новые платьица, они всегда были чистенькими, посвежели, особенно привязалась к ней младшая — Татьянка. Наташа держалась с мачехой сдержанно — то тянулась, то отходила от нее, и Валентин не мог не оценить, как по-женски просто и тактично ладила с ней Лидия Николаевна.

В воскресное утро, когда семья поднималась позже, потягивающаяся в своей кровати Наташа неожиданно спросила:

— Папа, почему ты спишь с тетей Лидой? Разве она мама?

Потемневший Валентин не успел ничего ответить, как Лидия, босиком перебежав к Наташке, непринужденно сказала:

— А я тоже мама. Ах ты, лежебока!

Наташа взвизгнула от щекотки, Валентин перевел дыхание, отвернулся к стене.

К новому союзу люди относились по-разному. Товарищи по школе искренне и шумно поздравили, заставив собрать не планируемую вначале вечеринку; Шура Храмкова, с которой Валентин виделся только случайно, сделала вид, что ни о чем не знает, и, заторопившись, укоризненно взглянула на него; Михаил Сергеевич Санников при встрече, пытливо посмотрев на Валентина, неопределенно сказал:

— Ну, ну, Валя, — может, так и лучше.

Кто решительно не одобрил его шага, так это мать. Еще недавно сама твердившая сыну о том, что нужно жениться, она отнеслась ко второй невестке явно враждебно. Вот и разбери ее! — досадуя и понимая мать, думал Валентин.

Со временем Лидия Николаевна сумела если не расположить, то хотя бы как-то примирить с собой свекровь. У нее было зоркое умное сердце, и это почти всегда подсказывало ей слова и поступки. Уже беременная, она ни разу не напомнила мужу о том, что им пора узаконить отношения. Валентин, впрочем, понимал это и сам, но стоило ему подумать, что для этого нужно рвать последнюю призрачную нить, связывавшую его со Светланой, как все в нем поднималось на дыбы. Пусть все идет, как идет! — приходило на помощь наше милейшее национальное качество.

Рождение дочери ослабило внутреннее сопротивление Валентина тому, что произошло в жизни; казалось, что крохотное существо, дотронувшись своими беспомощными ручонками до сердца, смягчило его. Вызванное к жизни не любовью, а случаем, существо это с белокурыми, как у матери, волосенками и курносым, по-отцовски раздвоенным носом было его ребенком; Кочин принял ее в свои руки так же бережно, как и двух старших. Появление сестрички благотворно подействовало и на Наташу. Смешно и бестолково помогая купать или пеленать Оленьку, Наташа забывалась, все чаще называла Лидию Николаевну мамой. Про Татьяну нечего было и говорить: от маленькой она попросту не отходила.

Не замечая этого сам, Валентин какое-то время ждал, что теперь, когда у Лидии был свой ребенок, она станет относиться к старшим менее внимательно. Ожидая этого, он готов был даже понять Лидию, но не простить. Шли дни, недели, и, несмотря на его обостренное зрение и слух, ничего не происходило. Переполненная радостью первого материнства, Лидия держалась со всеми ровно, ее доброты и внимания хватало на всех. Иногда, впрочем, она покрикивала на расшумевшихся девчонок, когда они не давали уложить Ольгу или, чаще всего, когда Валентин усаживался за контрольную для института.

— Ну-ка, пошли на улицу, погуляем! — уверенно командовала Лидия Николаевна.

«Что же, — иногда, вздыхая, думал он. — Надо жить, надо растить детей. Видно, жизнь не переспоришь…» Но стоило так подумать, как в глазах, до рези отчетливо, возникал образ Светланы. Стройная, сдержанная, почему-то всегда в белом халате, она смотрела на него темнеющими полными упрека глазами, касалась длинными легкими пальцами его кудлатой забубенной головушки… Когда-то Валентин назвал ее звездочкой, — она и впрямь виделась ему по ночам звездочкой. То обычной, близкой, заглядывающей в окно в полуночный час — в его широко открытые глаза, то далекой-далекой, до которой тянись, тянись, и не дотянешься. Временами тучи и облачка заслоняли ее, потом они расходились, и в чистом голубом небе прошлого снова высоко и радостно светилась звезда его первой и последней любви…