Николай Почивалин - Летят наши годы Страница 86

Поминутно оглядываясь, Валентин то и дело спрашивает: «А это кто? А это?..» Почти такой же тут гость, как и он, я редко удовлетворяю его любопытство, улыбаюсь.

— Федин! — ахает вдруг Валька, завидев голубоглазого пожилого человека с орлиным носом и седыми волосами.

Константин Александрович Федин оглядывается, понимающе и ласково кивает.

По переполненному фойе словно волна прокатывается. По узкому, мгновенно образовавшемуся проходу, весело поблескивая толстыми стеклами очков, идут Пальмиро Тольятти, маленький и смуглолицый руководитель индонезийских коммунистов Айдит, знакомый по опубликованной в газете фотографии, кто-то еще…

Через несколько минут, сидя в зале, мы горячо аплодируем нашим дорогим гостям. Франция, Чехословакия, Бразилия, США, Венгрия, Италия, Индонезия, — едва ли не весь мир принимают сегодня советские писатели!

— Здорово! — взволнованно кивает Валентин, неистово наколачивая в ладони.

Радостно говорит о своей стране симпатичный чех; зал затихает, когда он вспоминает своего покойного друга — бессмертного Юлиуса Фучика. С гордостью рассказывает об успехах молодой социалистической Венгрии пожилой мадьяр. Медленно и задумчиво, глядя в зал горячими черными глазами, произносит перед микрофоном свою речь грузный человек с лиловым лицом, посланный сюда героическими коммунистами Америки…

Вглядываясь в лица выступающих, не могу отделаться от мысли, что многие из них пришли сюда длинной и трудной дорогой борьбы, опасностей и горьких потерь.

Иным из них тяжелые испытания предстоят и впредь, и как должно быть солнечно у них на душе в эти короткие минуты великого форума в Кремле!..

Мы слушаем, не пропуская ни слова.

Интересно все, — как живут люди иных континентов и стран, как борются и побеждают свободолюбивые народы, но еще интереснее слушать, как говорят посланцы далеких земель о нашей стране. С надеждой, с любовью, с гордостью, и она, словно со стороны, предстает во всей своей чистоте и величии. В том простом величии, которое мы создаем собственными руками и которое нередко в повседневных делах и будничных заботах не замечаем. Я слушаю, окидываю мысленным взором преображенные просторы Родины — от апельсиновых садов Грузии, прикрытых высоким синим небом, до ледяной Арктики, по которой идут краснозвездные вездеходы, — и зорче становятся глаза, сильнее бьется сердце!..

В одиннадцатом часу председательствующий объявляет вечер закрытым; он хочет добавить что-то еще и вдруг опускает руки по швам.

Я не знаю, кто первым запел «Интернационал», только чувствую, как высокая волна, обдав холодными мурашками восторга, поднимает с места, грозовой свежестью распирает грудь.

Вытянувшись, как на воинском смотре, стоят в президиуме французы и чехи, американцы и венгры, итальянцы и бразильцы. Седые и юные, черные и белые — разноязыкие люди матери-земли, мы стоим плечом к плечу, и нет силы, способной противостоять нам!

— Вот оно — главное! — восторженно, между двумя вздохами шепчет Валентин, по щекам его текут слезы.

И снова под сводами зала могуче вздымается девятый вал победного «Интернационала».

9.

Правду говорят, что на ловца и зверь бежит.

Виктор Рожков работал председателем колхоза в ста пятидесяти километрах от Пензы; повидать его практически было проще, чем любого из наших, и, должно быть, поэтому поездку к нему под разными предлогами я откладывал с недели на неделю, со дня на день. До тех пор, пока наконец ранним зимним вечером он не заявился сам.

— Гостей принимаешь? — раздался в дверях густой, чуть грубоватый голос. От Виктора пахло холодом, дубленым полушубком, на круглых налитых щеках горели два жарких морозных яблока.

Виктор оказался не один. За ним, в таком же полушубке и серых подшитых валенках, сутулясь и покрякивая, вошел рослый старик; закрывшая лоб шапка-ушанка была у него завязана длинными тесемками, на красном с мороза лице пышно серебрились заиндевелые усы, из-под таких же мохнатых бровей глянули и тотчас ушли в сторону блеклые глаза.

— Это — Василий Авдеич, знакомься. Наш главный садовод, — громко, кажется испытывая неловкость оттого, что пришел не один, представил Виктор. — Переночевать пустишь? Я-то сейчас на совещание убегу. В пять открывается…

Замерзшими, плохо слушавшимися руками Василий Авдеич развязал под кадыком тесемки, снял шапку. Слившаяся со лбом лысина сохранила еще летний загар, была хорошо обкатанной; в суконной неподпоясанной рубахе он казался еще выше.

— Нам только до утра, Василию-то Авдеичу к врачу надо заглянуть, — все еще продолжал оправдываться Виктор, постукивая ботинком о ботинок. Выглядел он, как всегда, франтовато — в черном костюме и светлой сорочке с галстуком, в очках, представительный; декабрьской стуже он уступил только в одном — полушубком.

За чаем, прижигая ладони горячими боками стакана, Виктор скупо и, кажется, нехотя отвечал на мои расспросы о том, как ему живется и работается, часто поглядывал на часы и посмеивался.

— Бьют и жаловаться не велят. Приезжай — посмотришь. Так, что ли, Василий Авдеич?

Все еще смущаясь, Василий Авдеич помалкивал, шумно прихлебывая, пил из блюдечка чай и, дожидаясь, пока ему наливали следующий стакан, потирал укутанные ватными штанами коленки.

Я доложил Виктору о намечаемой в июле будущего года встрече в Кузнецке и невольно улыбнулся. Точь в точь, как делал это в школе, он заерошил рыжеватые волосы, белесые брови его нахмурились.

В классе Виктора считали тугодумом.

Высокий, с рыжеватыми, ежиком торчащими волосами, в очках, черные ободки которых плотно входили под надбровные дуги, он внимательно слушал объяснения педагогов, поводя широко отставленными ушами. Слушал, не проронив ни слова, и под конец урока, когда по коридору катился уже звонок, к нашей великой досаде, громко объявлял:

— А я вот что не понял…

Вздохнув, педагог начинал объяснять снова, мы нетерпеливо хлопали партами, кашляли и злились на Витьку. Подумаешь, не все понял, многие из нас вообще все прослушали, и то ничего!..

— Угу, — удовлетворенно кивал наконец Виктор и неторопливо поднимался.

Укладывал он объяснения в свою упрямую рыжую голову прочно, накрепко; в десятом классе ему можно было задать любой вопрос, относящийся к девятому или восьмому классу, он только на минуту насупливал брови и коротко, точно отвечал — как добрый хозяин доставая что-то из своей в образцовом порядке содержащейся кладовой.

Сидели мы с Виктором на одной парте, характеры и повадки у нас были диаметрально противоположные, и единственно, что нас сближало, — пагубная страсть к сочинению стихов, которой, должно быть, почти каждый человек должен переболеть, как корью.

Неодобрительно относясь к моим неладам с математикой и физикой, по части стихов Виктор признавал мой авторитет безоговорочно. Почти каждое утро он уводил меня к окну и, смущаясь, просил:

— На вот, погляди…

Стихи у него были ужасные, это я понимал даже тогда, и не мог уразуметь, зачем он пишет. «Я признаюсь тебе, любя, что не забуду я тебя», — это, пожалуй, было вершиной его поэтического вдохновения.

Война разбросала нас по разным дорогам. На свою родную Пензенщину я вернулся спустя четырнадцать лет. Виктор закончил сельскохозяйственный институт, был некоторое время директором лесозащитной станции, последние годы работал председателем объединенного колхоза.

Виделись мы редко, один-два раза в год, обычно ранней весной или поздней осенью, когда в Пензе собирались областные совещания или активы. Под окном моей квартиры останавливался обрызганный грязцой «вездеход», кряжистый человек в яловых сапогах и в синем прорезиненном плаще переходил дорогу, в дверях раздавался сильный, чуть глуховатый голос:

— Можно?..

Сейчас, ожидая ответ Виктора, я искоса наблюдал за ним; нет, седина не главный признак того, что мы стареем. Виктор с его рыжими волосами седым, должно быть, не будет никогда, и все-таки видно, что годы основательно изменили и его. Привыкшее к ветру лицо погрубело, он пополнел, раздался в плечах, стал таким солидным дядей, при встрече с которым невольно уступаешь дорогу. Что-то, чувствовалось, — это и было главным, изменилось в нем внутренне. Серые, когда-то невозмутимо спокойные глаза смотрели теперь сосредоточенно, обеспокоенно: такой взгляд бывает у человека, который не успел что-то доделать…

— В июле, значит? — Виктор все еще что-то прикидывал. — Эх, и выбрали времечко! Сенокос, начало уборочной… Ладно, на денек вырвусь!..

Одеваясь в прихожей, Виктор понизил голос:

— Ты знаешь, приветь старика-то. Чтоб не тушевался. Стоящий мужик, верное слово говорю.

— Ладно, поладим как-нибудь.

Словно почувствовав, что разговор идет о нем, Василий Авдеич, чуть подволакивая правую ногу, — я только что заметил это — вышел к нам.