Владимир Попов - Обретешь в бою Страница 87

Рудаев принялся взахлеб рассказывать о совещании.

Значения своего выступления Лагутина не переоценивала. К острым статьям в печати уже начали привыкать, и, чем больше их появлялось, тем слабее был результат. Если бы не отчаянный шаг Збандута, возможно, вообще никаких последствий статья не имела бы. Что-что, а отмалчиваться учреждения научились.

Прошли Москворецкий мост, обогнули собор Василия Блаженного. Красная площадь предстала перед ними во всем своем весеннем блеске. Ярко пылали на солнце купола соборов, весело играли окна дворцовых зданий, и даже древняя Кремлевская стена в орнаменте из серебристых елей выглядела свежо и молодо. На брусчатой мостовой озерками стояла вода, в ней азартно плескались голуби.

— Я бы оставила вас здесь, — извиняющимся тоном сказала Лагутина. — Мне нужно обежать ГУМ. Завтра знакомые уезжают в Магнитку, надо кое-что передать.

— Мужу? — ревниво спросил Рудаев.

— Его матери. У меня чудесная свекровь.

— Возьмите меня с собой.

— Что ж, идемте, — нехотя согласилась Лагутина. — Только учтите, хожу я быстро, а у вас размеренная начальственная походка. Перестраивайтесь.

Осчастливленный разрешением быть рядом, он ходил за ней как на привязи, толкался в бесцеремонной толпе, терпеливо ожидал, пока она делала покупки, и носил постепенно заполнявшуюся сумку. Иногда она ставила его в очередь, и он, совершенно не выносивший этого занятия («Не буду стоять, если бы даже давали год жизни», — как-то сказал он матери), безропотно подчинялся ей и даже не одергивал тех, кто пытался словчить, оплатить чек раньше, чем следовало.

Понемногу он поддавался гипнозу своей роли, роли человека близкого, разделяющего тяготы бытовых забот.

— Для ГУМа характерна одна особенность, — вынесла свое заключение Лагутина, когда они наконец выбрались из человеческого муравейника. — В нем есть все, кроме того, что тебе сейчас наиболее нужно.

Он охотно согласился, что это так, хотя понятия не имел, права она или необоснованно придирается.

— А как вам нравится участь вырвавшегося в столицу мужа? — лукаво спросила Лагутина.

«Ну скажи, скажи прямо, что такая участь тебе очень нравится, что подвиг этот грошовый, а ты согласен на любую жертву, каждодневную, ежечасную. Ведь предоставляется случай ответить всерьез на шутливый вопрос, и это легче и проще, чем начинать объяснение самому, говорить какие-то традиционные слова, которых ты никогда не умел говорить». Как ни понуждал себя Рудаев сделать это, он все же не пошел на такой шаг, спасовал.

Вернулись в гостиницу, но Лагутина не поднялась в свою комнату. Оставила покупки внизу, в камере хранения, и снова увела Рудаева.

— Погуляем по Москве, Борис Серафимович. Я ведь ее почти не вижу. С утра до вечера в библиотеке за архивами.

Ему не оставалось ничего иного как согласиться. «Все равно выслушаешь, — упрямо подумал он. — Сегодня тебе не отвертеться. Впрочем, нет никакой гарантии, что не выбросит какой-нибудь неожиданный номер. Подойдет, допустим, к подъезду любого жилого дома и распрощается под предлогом, что у нее тут знакомые, надо проведать. Потом попробуй опять лови ее».

Снова захотелось сразу же, вот сейчас, сказать все, буквально все, что неудержимо просилось наружу, но обстановка улицы сковывала его. Показалось кощунством говорить на ходу, да еще под взглядами встречных, горячие, нежные, сокровенные слова, предназначенные одному-единственному человеку.

— Как там поживает наш верный друг Гребенщиков? — разряжая напряженность затянувшегося молчания, спросила Лагутина.

Рудаев хлопнул себя по лбу.

— Совсем забыл! Збандут собирается ставить его главным инженером! Вы представляете?

— Лю-бо-пытно! — неопределенно протянула Лагутина, узко щуря глаза, — не то соображала что-то, не то от солнца. — Но, пожалуй, в этом есть некоторый резон. В цехе Гребенщиков полновластный хозяин, а рядом со Збандутом, под его амортизирующим влиянием власть нашего босса будет ограничена. Во всяком случае…

— Вы что, всерьез? От кого-кого, а от вас я такой примиренческой позиции никак не ожидал. Даже Даниленко ощетинился, когда узнал.

— Если хотите, то и на вас тем самым Збандут накинет узду. Промежуточный контроль. Придется держать ушки на макушке.

— Но ведь этим он создаст мне невыносимую обстановку!

— Дорогой Рудаечка, для тех, кто не живет в мире с самим собой, кто сам является источником собственного беспокойства, не страшна никакая окружающая обстановка. Да, вам предстоят новые испытания. Испытание на удар вы выдержали. Теперь попробуйте выдержать на истирание. А все-таки молодец он.

— Кто?

— Збандут, конечно.

— Хорошо, давайте проведем линию дальше, — озабоченно проговорил Рудаев. — Збандут уходит, Гребенщиков поднимается на следующую ступеньку — директор.

— Вот этого никогда не случится.

— Какая тому гарантия?

— Новая атмосфера. Таких сейчас к кормилу не подпускают.

Поравнялись с кинотеатром. Лагутина предложила посмотреть новый фильм.

Рудаев отрицательно покачал головой.

— В Москве тратить время на кино! Это можно и у себя в Приморске.

— Как раз в Приморске-то и нельзя. Сразу всполошим всех кумушек. Вот, скажут, на чем зиждется их деловой альянс!

И Рудаев вдруг нашел зацепку для решающего разговора. Не такую блестящую, не такую удачную, как хотелось бы, но она позволяла перейти тот психологический барьер, который никак не мог преодолеть.

— Дина, у нас есть простой способ заткнуть всем рты. Давайте поженимся. — Он даже задохнулся от этих слов, таких неожиданных для него самого.

Лагутина бросила на своего спутника молниеносный взгляд, не то удивленный, не то растроганный, и тотчас отвела глаза в сторону. Рука ее, которую Рудаев держал в своей, вздрогнула, сжалась.

— Это что, официальное предложение?

— Да.

— Прозаически как-то звучит — поженимся.

Рудаев смущенно переминался с ноги на ногу. Язык его одеревенел, перестал повиноваться. Сделал отчаянный жест свободной рукой, словно хотел схватить что-то в воздухе.

— Ну не умею я говорить изысканных слов. Все мне кажется, что… прозвучат они фальшиво.

— Знаете, в каком случае слова звучат фальшиво? Если сам не веришь тому, что говоришь.

— Это не совсем так, — возразил он сдавленным голосом. — Слова все какие-то замусоленные, истертые, не те, что нужны позарез… Мне бы такие, чтобы сотворили чудо…

— Нет слов истертых вообще, — задумчиво сказала Лагутина, — есть истертые для каждого в отдельности. И потом… Истертые слова нельзя произносить только истертым людям. У остальных они звучат заново. А чудо… Оно само по себе не сотворится.

Ни он, ни она не замечали, куда идут. Спохватились только у подъезда гостиницы. Лагутина попыталась было пойти обратно, но он не выпустил сопротивлявшейся руки и не грубо, хотя достаточно настойчиво, ввел упрямицу в вестибюль гостиницы. О покупках, сданных в камеру хранения, она забыла, он счел это хорошим признаком и не стал напоминать. Дежурной за столиком не было. Лагутина взяла ключ из ящика, подошли к номеру.

Вот сейчас скажет: «До свидания, Борис Серафимович…» — подумалось Рудаеву, и он даже не сразу перешагнул порог, когда Лагутина, открыв дверь, посторонилась, чтобы пропустить его.

Рудаев повесил на вешалку пальто, огляделся. Лагутина уже сидела в кресле в блаженной позе отдыхающего после трудов человека. А ему хотелось быть близко, приткнуться где-то рядом. Чтобы осуществить это свое желание, он опустился на пол, положил голову ей на колени.

Она провела рукой по жестким, как прутья, волосам.

— А вы злой…

— Злые не бывают беспомощными…

Он вскинул голову, и она увидела в его взгляде раскаяние и мольбу.

…Они проснулись в одно мгновение, словно кто-то окликнул их. Голова ее покоилась у него на плече, волосы рассыпались по подушке, касались его шеи. В комнату сквозь темную штору с трудом пробирался пепельный свет, проявляя расплывчатые очертания предметов и восстанавливая вокруг реальный мир. Кровать стояла у самого радиатора, было жарко, и Рудаеву казалось, что лежит он на горячем песке под сожженным зноем небом. Он потянулся к Лагутиной, нежно поцеловал ее в щеку, сказал мечтательно:

— Я хотел бы просыпаться с тобой каждое утро… Она отодвинулась, прикрыла рукой грудь.

— Ну скажи, что ты счастлива… — взмолился Рудаев. — Скажи, прошу тебя.

— Счастлива. Но я не посягаю на твою свободу.

— Посягают на то, чего не хотят отдать. А я прошу: возьми ее. Возьми. Я люблю тебя. Вот эти глаза, губы. Всю тебя. Всю… — Он запнулся. — Неужели я ни чуточки не дорог тебе?

— Любовь подразумевает заботу. И помощь, — горестно проговорила Лагутина. — А я ни заботы, ни помощи, увы, не ощутила.