Евгений Дубровин - Оранжевая электричка Страница 9

– Но… – промямлил директор. – Все, кто записался… уже…

– Пусть говорит! – закричало несколько голосов из зала.

Представитель района, очень внушительный мужчина, чем-то похожий на испанского гранда, откашлялся и сказал:

– Я думаю сообщение… товарища… э-э-э…

– Моя фамилия Коньшин!

– Я думаю, сообщение товарища Коньшина мы рассмотрим в рабочем порядке. Повестка дня исчерпана и…

– Пусть говорит! – закричало уже ползала почти радостно.

Представитель пошептался с директором, и тот настороженно сказал в микрофон:

– Пожалуйста, товарищ… как…

– Коньшин!

– Только три минуты. В прениях три минуты.

– Пусть говорит сколько хочет! – уже кричал весь зал.

Коньшин не спеша, не глядя ни на кого, пошел по проходу. Директор сверлил его огромными пронзительными глазами. Огромными у директора были только глаза и седая голова. Руки, ноги и туловище у Сергея Ивановича – в простонародье именуемого просто Папашей – были маленькими, как у плюшевой игрушки.

Директор института славился тем, что никогда ничему не удивлялся. Если бы, допустим, на заседании ученого совета с люстры вдруг спрыгнул черт и сказал: «Прошу слова», Сергей Иванович и глазом бы не моргнул, а спокойно бы потребовал командировочное удостоверение: «Предъявите ваше удостоверение, милейший. Посмотрим, кто вас сюда делегировал». «Сам сатана». – «А вот мы сейчас позвоним сатане, спросим, почему это у него сотрудники по люстрам лазают».

Нечто подобное однажды и произошло. Ученый-провинциал, приехавший на какой-то симпозиум по жучкам-короедам, перепутал институты, явился на заседание ученого совета, посвященное применению электроники в тракторостроении, добросовестно отсидел четыре часа (все думали, это какой-то ответственный наблюдатель из министерства), а потом разразился страстным полуторачасовым докладом на тему «Жук-короед и его влияние на запасы деловой древесины в стране». Все сидели с вытаращенными глазами, а Сергею Ивановичу хоть бы что. Он слушал очень внимательно, даже делал какие-то пометки у себя в блокноте, а когда ученый-провинциал закончил доклад, спокойно сказал:

– Благодарю за интересное, содержательное выступление, но вам надо через дорогу, Орловский тупик, 16. Продолжим наши прения, товарищи. Кто там у нас насчет полупроводников?

Однако сейчас Петра Кирилловича Папаша рассматривал с некоторым удивлением. Черт чертом, провинциал провинциалом, а если рядовой сотрудник без санкции его, директора, вылазит на трибуну, это уж чересчур. Трибуна – не люстра.

– Товарищи! – сказал Петр Кириллович совершенно спокойно и уверенно. – Я хотел… – Но тут голос отказал Коньшину – и в микрофоне раздалось лишь клекотание.

– Он пьяный, – с надеждой сказал Папаша полушепотом, но так, что услышал весь зал.

– Нет, я не пьяный, – Петру Кирилловичу удалось загнать клекотание вовнутрь. – Я хотел сказать… Я просто хотел сказать, что мы занимаемся не тем.

У директора прикрылись огромные глаза и стали набухшими щелочками, а лицо сделалось равнодушным, точно таким, когда он слушал специалиста по жучкам-короедам.

– Как это не тем? – раздался из зала детски наивный голос.

– А так! – Петр Кириллович говорил теперь торопливо, возбужденно, сжимая руками край трибуны. – Мы занимаемся липой!

Зал настороженно замер.

– Мы занимаемся липой, – продолжал Коньшин, – потому что наша работа никому не нужна. Мы работаем над идеальным трактором, так называемым трактором будущего. Но самое главное – каким будет этот трактор, никто не знает. Не знает потому, что хорошего трактора наш институт не создал. А без настоящего не может быть будущего. Наша продукция никому не нужна! Мы усердно пишем фолианты, складываем их в архив, защищаем диссертации, которые тоже никому не нужны. Хотя, виноват, нужны. Если их отдать в макулатуру, можно получить хорошую книжку!

Зал мертво молчал.

Папаша сонно посмотрел на трибуну, но не на самого выступающего, а куда-то вниз, где стояли горшочки с геранью для украшения сцены.

– Так что вы предлагаете? – тихо спросил Сергей Иванович. – Закрыть институт?

– Нет, почему же? В коллективе есть много талантливых специалистов. Просто их надо правильно использовать.

– Как?

– Говоря газетными штампами, дать им настоящее дело, приблизить к жизни.

– Какое дело?

Щелочки Папаши расширились и превратились в огромные желтые немигающие совиные глаза. Подбородок директор подпер ладонью. Ладошка была маленькой и сморщенной.

– Какое… Ну, например… Например… Талантливым, настоящим, специалистам… выехать в село…

– И что они там будут делать?

– Сядут на трактор… Для начала… Поработают. Узнают что к чему.

– То есть стать трактористами?

– В каком-то смысле.

– А зарплату будет им платить институт?

– Ну почему же… Что заработают…

– Двести рублей?

– Создать звенья… На хозрасчете… Будет материальный стимул. Они могут заработать и по десять тысяч в месяц.

– По десять тысяч в месяц?

– Ну и что? Вам жалко, что ли? Государство-то получит в сотни раз больше.

В зале стоял негромкий шум.

Глаза директора снова превратились в набухшие щелочки. Видно, он раздумывал: как нейтрализовать странного оратора?

– Выходит, вы хотите разорвать семьи?

– Нисколько, – теперь Коньшин говорил горячо, страстно. – Специалисты поедут с семьями. Одинокий человек – плохой работник. У него одна нога в селе, а другая – в городе.

– С семьями? – сонно удивился директор. Наверно, он уже нашел способ, как свалить чеканутика. – Но тогда семьи лишаются московской прописки. – Глаза-щелочки расширились и уставились в зал.

– Да, лишаются, – сказал Коньшин.

Люди опять притихли.

– Прописка – это как мост. Если его сжечь, назад отступления нет. Люди будут работать без оглядки на столицу.

– А вы поедете? – ехидно спросил Сергей Иванович.

– Если будет принято такое решение – первым.

– Да это же шизик, – сказал кто-то громко из зала. – Его надо немедленно госпитализировать!

Раздался свист, несколько человек зааплодировали. Поднялся сильный шум.

Испанский Гранд постучал синим толстым карандашом по графину. Звук был не громким, но все сразу притихли.

– Я думаю, – сказал он веско, – в предложении товарища Коньшина есть рациональное зерно. Его надо обсудить в рабочем порядке.

– Собрание закрыто, – торопливо сказал директор.

Люди, громко переговариваясь, устремились к выходу. Перед Коньшиным расступались, словно он был важным лицом или наоборот – заразным больным.

Через несколько дней Петра Кирилловича вызвали к директору. За все время работы Коньшин впервые переступал порог кабинета руководителя института.

От желтых штор на окнах в кабинете все было желтым. Желтые были и глаза у Сергея Ивановича. Они светились, как противотуманные фары у автомобиля. Директор молчал.

На столе Папаши лежало несколько листков бумаги и стоял один-единственный старинный телефонный аппарат. Боже мой, конечно же, только такой телефон подходил этому старику. Тут еще должны были обязательно находиться вычурный мраморный чернильный прибор, стакан с деревянными перьевыми ручками и тяжелое пресс-папье.

И они тут находились! И мраморный прибор с фигурками шахтера с лампой в руках, с колхозницей со снопом и пограничником с собакой. И металлический, крашенный под дуб стаканчик. И пресс-папье, которым, наверно, не прилагая особых усилий, можно было при желании убить человека.

Петр Кириллович остановился посередине кабинета, не зная, как себя вести.

В общем-то общественное мнение в отношении Коньшина было единодушным. Коньшин больше не работник в их институте – Папаша не терпел неожиданностей и строптивых сотрудников.

Конечно, никто не будет увольнять Коньшина, ибо, как известно, за критику не увольняют. За критику выживают. Рано или поздно Петр Кириллович уйдет из института, сам, по собственному желанию, причем с удовольствием, как уходили из института десятки до него. Из Папашиного института, ибо, как острили сотрудники, Папаша, еще не родившись, уже руководил институтом.

Коньшин мялся у порога, ежась под двумя парами желтых глаз, – он вообще почему-то не переносил желтого цвета. Потом Сергей Иванович прикрыл глаза, и стало немного легче.

– Ну? – спросил директор.

– Прибыл по вашему приказанию, – пошутил Коньшин.

Вернее, Петр Кириллович хотел пошутить, но получилось нечто похожее на шутовство, ужимку глупой обезьяны. Надо было гордо и с достоинством ответить вопросом на вопрос: «Что «ну»?» И он бы заткнулся, этот замшелый старец, выходец из другой геологической эпохи. Консерватор! Сколько он видел их в многосерийных производственных фильмах и, честно говоря, не очень-то верил, но чтобы существовал такой… птеродактиль… Птеродактиль! Птерогад! Вот кто он!