Владимир Орлов - Истощение времени (сборник) Страница 9

Танец его получался очень странным. И вообще, на какой площадке двигался наш танцор? То ли на кочках в зелени заросшего двора. То ли в воздушных струях вблизи тряпки с его ликом. Но явно было, что усердствовал он (или получал удовольствие) не на плашках фигурного паркета и даже не на дощатом полу деревенского клуба. Впрочем, я очень скоро понял, что подиум для движений привидевшегося мне танцора не должен меня занимать. И то обстоятельство, что фигура его моментально распузырилась и головой переросла флигель, не должно было стать для меня важным. Всё так и обязано было происходить. Не известно, зачем…

– Так, так, так… – юрист изучал мои бумаги. – Ну с вами мы закончим быстро… Но вы не смотрите в бумаги…

– Извините, – встрепенулся я. – Устал сидеть без дела. Да и день сегодня в городе нервный.

– Ну, он уже не нервный, – сказал нотариус. – От Белого Дома люди начинают расходиться…

Было сказано: «А когда наступила полнота времени…». Услышано мною в один из Рождественских дней.

Полнота времени.

А в каком же времени, извините, мы болтаемся? Во времени, лишённом Полноты? В истощавшем времени? Во времени Истощения? В тощем времени? В тошнотворном? Более точное определение стоило присмотреть. Или подобрать. А может время и вовсе пропало… Не удостоило своим присутствием людей нескольких поколений? Незабвенный симбирский отличник с фальшиво-больными зубами симулянта-конспиратора в сумерках выстрела крашенного в серое линкора ехал в трамвае. То есть трамваи в Петрограде ездили, а никакого времени уже не было… И теперь отслужившие в Швейцарии часы на запястьях подгоняли стрелки, а где-то кукушка выскакивала из дверец ходиков, но времени не было… Надоели мы ему… Все ему опротивели… Но тощее-то время, может, всё же где-то и задержалось? В истощённом-то времени и мог разрастись и затанцевать Геннадий Иванович Янаев. И мог броситься за ним в охоту, ощутив необходимость стать гигантом, кот Тимофей, зря, что ли, его завезли в город с танками!

Но разве я видел, как Тимофей, сумевший превратиться в великана, бросился вдогонку за Янаевым? Нет, не видел. Мне и мысль о Тимофее-великане только что пришла в голову. Я и танцующего Янаева не видел, а вообразил… И вряд ли заросший двор на Красной Пресне мог обладать свойствами каракумских барханов, да ещё и способными создавать мгновенные миражи.

Как и предполагал сын, в пять часов доверенность нам выправили.

– Довезти я тебя могу только до угла Зала Чайковского или до «Софии», – сказал сын, – Тверская у нас сейчас пешеходная… – Зал Чайковского и «София» меня вполне устраивали.

Перед тем как покидать Красную Пресню, мы, конечно, попытались отыскать кота Тимофея. Хотя и понимали, что толку не будет.

Кричали, топтали кочки и земляные бугры двора, трясли тонкие стволы деревьев, взывали к разуму кота, случалось, и запугивали Тимофея, обещая ему кошмары зимней городской жизни, да ещё и в условиях истощённого времени (последнее не произносилось).

Не откликался Тимофей. Может, он уже и сгиб.

– Больше мы его не увидим, – повторил сказанное часами раньше сын.

В половине шестого я оказался на улице Горького.

По дороге к площади Маяковского танков я не заметил.

Я выбрался из машины на асфальт мостовой очумевшим. И люди, находившиеся вместе со мной на полупустынной улице, казались мне очумевшими. Шуму они производили мало (зато всюду гремели уличные громкоговорители, несли с небес вести о новых богах) и будто бы брели куда-то, ещё не осознав произошедшего и не сбросив с себя напряжения и страхи дня. Впрочем, встречались и крикуны, торопыги-победители, с флагами, уже обозванными, по причине провинциальной неграмотности, триколорами. Эти походили на нынешних футбольных фанатов. А вот мне, как и другим очумевшим, оказались полезными возникшие не только на тротуарах, но и на мостовой лотки, а то и просто пластиковые столы, добытые, наверняка, в точках здешнего общепита. Еды на них не было. А пластмассовые стаканы, как и сосуды с белым крепким напитком предлагались без ограничений. И бесплатно. Неизвестно от чьих щедрот. Но чувствовалось (и из застольных реплик, в частности), что щедроты эти – не сиюминутные, а вызрели заблаговременно и ожидали сроков своего проявления. Вкушать бы да вкушать, ради обретения душевного равновесия, халявные угощения, но я не расположен к халяве, да и водка оказалась тёплой, и можно было окосеть.

Жили мы в Газетном переулке, и в сторону Красной Площади я направился. Уверенности в том, что в холодильнике у нас дома от голода и тоски не сдохли тараканы, не было никакой, и следовало поспешать в Столешников или Камергерский переулки. Уже в семь вечера можно было уткнуться в закрытые двери доступного для москвича среднего достатка заведения. Таковы были нормы жизни той поры… Быстрее было дойти до «Ямы» (или «Ладьи») в Столешниковом. В надежде на то, что пивная в Столешниковом, несмотря на вывихи истории, сегодня всё же работает.

И ведь работала!

Правда, открыли её всего лишь час назад. Когда люди, галдевшие возле Белого Дома, стали расходиться. И когда кот Тимофей унырнул в политическую жизнь.

Знакомые, сумевшие добраться до «Ямы» раньше меня, сразу же принялись обогащать меня историческими сведениями. Под аркой во двор «Ямы», на углу Столешникова и Большой Дмитровки, оказывается, ещё совсем недавно стоял танк (вот вам и мои сомнения по поводу танков!), хотя, может, это была и самоходка, с пушкой, нацеленной на резиденцию градоначальника. Слава Богу, не стреляла. А могла… Вновь прибывающие в «Яму», промочив горло двумя-тремя кружками пива, не могли не поделиться историями своих подвигов в последние три дня. Выходило, что их усердиями и решительными действиями (по совокупности) были обезврежены не менее ста боевых машин, урезонены тысячи ретроградов и возобновлены хоровые исполнения государственного гимна. Я ощущал себя чуть ли не дезертиром, во всяком случае – никчёмным обывателем, уклонившимся от переживаний народа ради дачного благополучия, а сегодня – и ради частного интереса в очереди к нотариусу. Мне стало неловко, неловко было и участвовать в разговорах, то и дело сползавших в политику и гадания высших свойств, долго я стоять в «Яме» не смог. Тем более, что пиво в «Яме» было, а закуски – никакой. А стало быть, надо было нестись в закусочную в Камергерском переулке, тогда ещё Проезде Художественного Театра. И там я, конечно, повстречал знакомых. Среди них было немало служителей муз из здешних театров, не занятых нынче в вечерних спектаклях. Возможно, все они наговорились на репетициях, а потому, если и обсуждали события дня, то коротко и будто бы без всякой охоты. А вот спекулянты билетами и учебниками, частые посетители закусочной, судачили о пережитом всезнайками и философами на уровне «Ганди едет в Данди…». Но их можно было не слушать, цену каждому из них я знал. Рыбная солянка была хороша, за пять минут я убрал две порции. Готов был и на третью, но меня устроила и тарелка только что отваренной картошки с ломтиками малосольной каспийской сельди. Обслуга закусочной была рада своим сидельцам, возобновлённым запахам ожившей кухни, кассирша Люда рассказала мне, как надоел им трёхдневный простой. И им – в радость с увлечением и шиком накормить и напоить гостей. Что и было прочувствовано моим благодарным организмом. А сто пятьдесят граммов водки показались мне лекарственной необходимостью. И было замечательно, что камергерский напиток – прохладен, не имеет отношения к халяве и не преподнесён мне чьими-то неведомыми щедротами неизвестно по какой причине… Но можно было в комфортах жизни и задремать. Нет, задремать было нельзя. Требования общепита вынуждали через полчаса закрыть закусочную. До дому в Газетном (Огарёва) идти было семь минут.

Жена успела вернуться домой. Но убедившись в том, что со мной – полное благонравие и благополучие, что я сыт, а усы мои достаточно мокрые, и нуждаюсь я в тихом отдыхе на диване, она сразу же вознамерилась вернуться к своим журнальным хлопотам, в её офисе начинались съёмки фотомоделей в ближайший номер, и по её разумению, присутствие её на съёмках было обязательным.

– Я рад, что с тобой всё нормально, – пробормотал я. – А вот Тимофей…

Жена присела.

А я тут же пожалел, что вслух вспомнил о Тимофее.

Тимофей был так же дорог жене, как мне и сыну. Пожалуй, её переживания сейчас были острее наших. И никакие слова были теперь не нужны.

Жена уехала на съёмки… Был тогда, по воле обстоятельств, в её распоряжении розовый «мерседес»…

В благодушии я задремал. Что-то полезное для семьи я должен был сегодня сделать. И сделал. Вытерпел и сделал. И ещё что-то нынче происходило и произошло. Но что? Ага! На моих глазах (но на глазах ли?) танцевал Геннадий Иванович Янаев. А потом за танцором погнался огромный кот Тимофей…