Анатолий Буйлов - Большое кочевье Страница 9

В конце концов человек добьется своего, и олень усвоит: бунт — это боль и удушье, покорная ходьба за человеком — облегчение. Но до этого момента олень еще десятки раз будет вставать на дыбы, бить пастуха передними копытами, капризно падать на брюхо, хрипеть, притворяясь удушенным закатывать глаза, жалобно стонать и вновь подниматься на дыбы. Но пастух терпеливо продолжает успокаивающе посвистывать, заглушая в себе стремление пнуть непокорное животное в бок или треснуть его наотмашь по безмозглой лупоглазой морде. Знает пастух: если ударишь сейчас оленя — весь труд насмарку, до старости тот будет шарахаться от взмаха руки, от резкого движения человека. Вот и приходится сдерживать пастуху не только гнев, но и досаду. Лишь под вечер снимает пастух крепкую узду с обученного оленя. Но олень долго еще будет стоять на одном месте, раскорячившись, высунув шершавый горячий язык, тяжело раздувая бока, не понимая, что уже давно отпущен на свободу. А пастух, полюбовавшись на своего ездовика, с синяками на ногах от оленьих копыт и с багровыми полосами на ладонях, надавленными ременным поводом, с трудом переставляя чугунные от усталости ноги, поплетется к палатке, придумывая своему новому ездовику подходящее имя. Имена ездовым оленям даются самые невероятные. Есть в стаде ездовые по имени Бутылка, Кошелек, Сопля, Костя, Фока, Футболист, Космонавт.

Николке тоже очень хотелось обучить своего оленя, но ему этого дела пока не доверяли.

— Успеешь еще, брат, — успокаивал его Шумков. — На следующий год шестьдесят голов обучить надо будет, вот тогда и научишься. А сейчас присматривайся, брат, присматривайся.

И Николка присматривался, все более сознавая свою беспомощность, неустанно удивляясь, как много надо знать и уметь оленеводу. Три года придется ему ходить в учениках и получать ученическую зарплату. Но о зарплате Николка думал меньше всего. Стать настоящим оленеводом — вот главная его цель! Он ежедневно тренировался с маутом, накидывая его на пни, на нижние ветки деревьев, на собак. Он завел тетрадь и начал записывать в нее рассказы Ахани и других пастухов о повадках зверей и птиц, в эту же тетрадь он записывал наиболее ходовые эвенские слова. По вечерам, если не очень уставал, он с упоением читал книги Горького и Джека Лондона. Николка был вполне доволен жизнью. Вот только положение ученика угнетало его немного, очень хотелось побыстрей сравняться с пастухами. Изо всех сил он старался выполнить любое поручение хорошо и быстро и, когда пастухи хвалили его, чрезвычайно радовался этому. Но особенно радовался он, когда слышал от старика его неизменное восклицание: «Окси! Хокай ай».

Но все же, несмотря на старание, многое Николка делал не так, как должно, часто попадал впросак, и пастухи беззлобно над ним посмеивались. Досадно ему было, что пастухи говорят при нем на эвенском языке. Они о чем-то советовались, что-то обсуждали. Иногда их лица выражали озабоченность, иногда они над чем-то весело смеялись. Ему приходилось только догадываться, над чем они смеются и о чем говорят. Он слышал русскую речь только в тех случаях, когда обращались к нему. Николка понимал, что они не обязаны говорить при нем на трудном для них русском языке, что, напротив, он сам должен изучать эвенский язык и говорить на нем, но, понимая это, он все же в глубине души чуть-чуть обижался на пастухов. Часто ему казалось, что пастухи говорят о нем со скрытой насмешкой. Особенно любил посмеиваться над Николкой Шумков — подшучивал он открыто, но однажды сам пострадал от своей шутки…

Случилось это во время кочевки. Шумков с Николкой гнали стадо, остальные пастухи кочевали сзади по шахме. Огромное стадо, точно войско на штурм, с шумом и треском текло по тайге.

— Правей! Правей заворачивай! — то и дело кричал Шумков.

Николка немедленно бежал по краю стада и заворачивал вправо, иногда удачно, иногда слишком круто передние олени, пробивающие снежный целик, заворачивали по кругу, и все стадо начинало закручиваться вслед за ними. Приходилось неистово кричать и много бегать, прежде чем стадо вновь выстраивалось клином и двигалось в нужном направлении. Часа через три один из оленей упал на брюхо. Николка, тщетно попытавшись его поднять, кликнул на помощь бригадира. Шумков подергал оленя за хвост. Олень продолжал лежать, тяжко вздыхая, испуганно тараща на людей влажные, с красноватыми прожилками, белки глаз.

— Может, он заболел? — высказал свою догадку Николка.

— Наверняка заболел. Сейчас я его вылечу, — пообещал Шумков, вытаскивая из чехла нож.

Повалив оленя на бок, пригнув ему голову, он ловким точным движением всадил нож в олений затылок. Олень крупно вздрогнул, взбрыкнул раза два копытами и затих.

— Вот так нужно, брат, лечить! Учись! — сказал Шумков изумленному Николке.

Под вечер, когда Николка уже охрип от крика, устал от беготни, он увидел, что упал на снег еще один олень. У него была белая морда и белые ноги. Очень редкий, красивый олень. Высоко ценится такой олень у пастухов. Зовут таких оленей Уныпа — значит белоногий.

Николка посмотрел в сторону Шумкова. Бригадир мелькал за деревьями, заворачивая стадо. Николка подергал оленя за хвост, легонько попинал его в бок, но олень продолжал лежать, шлепая розовыми губами, раздувая ноздри. Жалко, но придется убить. Николка пригнул оленю голову и, вобрав полную грудь воздуха, точно собирался окунуться в ледяную воду, с силой вонзил нож. Торопливо обтерев и спрятав его в ножны, он не оглядываясь побежал догонять ушедшее вперед стадо.

Николка впервые убил оленя. На душе у него было неприятно, но он убеждал себя, что рано или поздно должен был это сделать — выпачкать оленьей кровью лезвие своего ножа. «Не всем же есть котлеты, — размышлял он, — кто-то должен и убивать животных для тех, кто ест. А пастуху без этого все равно не обойтись».

Шумкову про оленя он не сказал — вначале не было случая, а потом забыл об этом.

На закате солнца, направив стадо в сопку кормиться, погонщики, выбрав удобное место для табора, стали поджидать кочевщиков.

Ждать пришлось недолго. Впереди каравана шел Аханя, сзади ехала на нарте Улита. За Улитой шли Костя и Фока Степанович. Каждый пастух вел свой аргиш, состоящий из шести доверху груженных нарт. Привязав повод своего передового оленя к дереву, Аханя тотчас подошел к Шумкову и принялся сердито его отчитывать за что-то, энергично жестикулируя руками.

Шумков слушал старика не перебивая, удивленно, и вдруг, обернувшись к Николке, вскричал:

— Ты зачем убил оленя?!

— Как зачем? — опешил Николка. — Он же упал… заболел… Ты же сам сказал: если упал — вот так лечи. Я и убил. А что, не так разве?

— Да это же мой личный олень! Мой личный, понимаешь ты это?! Он же не больной, он просто устал! Отдохнул бы и побежал. Понимаешь? А тот больной был. Мы давно его хотели забить. А этот устал просто! Устал! Понимаешь ты?! Тьфу! — Шумков с досадой плюнул, махнул рукой и пошел к той нарте, на которой лежал его Уныпа.

— Дурак ты, Васька! — крикнул ему вслед Аханя. — Зачем обманывал?

Вечером, поедая сочную сырую печенку Уныпы, пастухи, нарочито громко чавкая, посмеивались над Шумковым. Особенно усердствовал Фока Степанович:

— Ты чего это, Василий, грустный такой? Чего печенку не ешь? Ох и вкусная!.. Не грусти, паря. Улита из белого камуса торбаса тебе сошьет. Костя их бисером разукрасит. Приедешь в поселок — модничать будешь.

В конце января начались частые снегопады. Олени теперь уже не разбредались на многие километры, как прежде, а стояли плотно на одном месте, непрерывно разгребая копытами снег, с трудом дотягиваясь до спасительного ягеля. Глубина снега местами достигала полутора метров. Животные быстро худели. Пастухи тревожились. Наконец, при обходе стада Фока Степанович обнаружил первого сдохшего от голода оленя. Его синее, без единой жиринки, мясо отказались есть даже собаки.

После ужина пастухи до полуночи что-то обсуждали, о чем-то спорили. Утром Николку с Костей отправили в стадо с заданием подогнать оленей к палатке.

По пути к стаду Костя сообщил о намерении пастухов немедленно кочевать в горы:

— Бригадир хотел гнать стадо к Малкачанской тундре, но старик переспорил. В тундре мало ягеля и снег там крепкий, а в горах с морской стороны весь снег ветром сдувает и ягеля там навалом. Старик знает каждую сопку, где сколько ягеля, где какой снег бывает, — он у нас профессор. Ходить по горам будет трудно, но, главное, чтобы олени сыты были.

Зато баранов там насмотришься — все сопки истоптаны их следами! Из бараньих шкур самый теплый кукуль — теплей оленьего.

При подходе к стаду пастухи заметили кружащихся над лесом ворон.

— Наверно, еще один олешка пропал, — высказал предположение Костя.

Костино предположение оправдалось. У сдохшего оленя вороны успели выклевать глаза и через ребра вытащить часть внутренностей. Рядом с издохшим оленем невозмутимо копытил ягель худющий евхан — движения его были вялыми, он то и дело вылезал из снежной ямы, тоскливо озирался, видно было, что жить ему осталось недолго.