Юрий Гончаров - Волки Страница 9

Последний из могикан

Когда случалось какое-нибудь крупное несчастье и Косте по роду профессии приходилось прикоснуться к нему вплотную, своими чувствами измерить его трагичность, его всегда удивляло, что, как бы ни потрясающе было случившееся, как бы ни велико было горе затронутых несчастьем людей, – рядом продолжала идти своим обычным путем обычная жизнь, идти так, будто бы вовсе ничего не произошло ни в этом городе, ни на этой улице. Ему всегда было странно видеть, что люди так же спешат по своим делам, как спешили они вчера, так же поглощены своими привычными житейскими заботами, так же торгуются на рынке возле картошки, творога и яиц, стоят в очереди перед кассами кино, толкуют, встретившись, о каких-то пустяках, смеются, радуются каким-то своим радостям.

С таким вот всегдашним чувством удивления шел Костя по утреннему городу, ощущая как некую странность, что улицы выглядят без всяких перемен, что, как и вчера, нещадно газуя дизелями, проносятся по своим маршрутам битком набитые городские автобусы, что спешащие на работу кугуш-кабанские жители так же покупают у киоскеров газеты и, разворачивая, так же впиваются в них на ходу, ища свежие новости с футбольных полей, что, как и каждое утро, выпечен хлеб и возчики, привычно поругиваясь, выгружают его из фургонов около хлебных магазинов и ларьков, так же взапуски стрекочут машинки за окнами швейного комбината, а на перилах моста через мутную, в плывущей щепе речку Кугушу сидят мальчишки-рыболовы, оцепенело уставившись на самодельные пробковые поплавки, и весь мир сейчас для них ничто в сравнении с серебряной плотвичкой, трепещущей на конце сатурновой лесы…

Кугуш-Кабан не отличался размерами. Как все городки, возникшие на неудобях, теснимые со всех сторон таежным лесом, болотистыми топями, он был построен плотно, со скупою, экономною тратой земли на ширину улиц и проулков. Бревенчатые, в основном, домишки заметно уже обветшали, город выглядел захиревшим, обойденным прогрессом, тем более, что обычно наличие промышленности задает всему тон, а в Кугуш-Кабане никакой значительной промышленности не наличествовало. Так, две-три фабрички: швейная, спичечная, по выделке лаков и красок, два-три заводика: лесопильный с цехами мебельным и бондарным, конечно – спирто-водочный… Еще с полдесятка разных артелей коптили кугуш-кабанское небо из своих тонких железных труб…

Деятельные местные власти не хотели, однако, мириться с тем, что город выглядит захолустно, и предпринимали упорные усилия подвинуть его по пути прогресса и совершенствования. На главной улице высился голый железобетонный скелет недостроенного универмага, напротив – такой же скелет Дворца пионеров, а многие улицы зияли траншеями газопровода, строительство которого тянулось уже три года и все не могло завершиться.

Усадьба Мязина находилась в заречной части. Не спрашивая прохожих о дороге, Костя сам нашел ее по запаху гари, разносимой ветром, по вышке ветродвигателя, торчавшего над крышами.

Он выглядел, как боевая машина марсиан: три тонкие железные опоры, а наверху – кабинка с механизмами и широкими мельничными крыльями для улавливания ветра. Раньше Костя видел его вращающимся, но сейчас он был или выключен или в нем что-то испортилось при тушении бушевавшего у самого его подножия пожара. Он только лишь слегка поскрипывал неподвижными лопастями, мрачно чернея железным, облизанным огнем остовом. Печальный, унылый, скорбный скрип заставлял подумать о том, как дорого было Мязину это его детище, а теперь вот у него уже нет хозяина, оно осиротело, никому не нужно и, вероятно, пойдет на слом, приравненное к бесполезному утильсырью…

В переулке еще стояли красные громоздкие пожарные автомобили. Усталые пожарники в грязных брезентовых спецовках, в зеленых фронтовых касках, шагая по лужам, скатывали мокрые шланги. Кучка глазеющих, обсуждающих событие горожан стояла на тротуаре напротив пожарища. Два-три дежурных милиционера прохаживались в переулке, следя, чтобы никто из посторонних не приближался к усадьбе Мязина, на юридическом языке именовавшейся «местом происшествия».

Старшим над дежурными был лейтенант Мрыхин из уголовного розыска.

– Поглядеть? – спросил он Костю, здороваясь. – Опоздали. Ночью надо было. Тут такой «фантомас» творился – ни в каком кино не увидишь!

Со смешочками, сам же первый прыская, – Мрыхин был из тех людей, что всё происходящее рассматривают прежде всего как повод поострословить, – Мрыхин рассказал несколько эпизодов ночного «фантомаса»; один из пожарных залез на ветродвигатель и поливал оттуда горящий дом, но ветер понес пламя на него, и тогда другие пожарники бросили гасить дом и стали поливать своего товарища, и он не сгорел, но едва не захлебнулся до смерти. Жители соседних домов, боясь, что пламя перекинется, вытаскивали на улицу барахло, а одна бабка на задах мязинской усадьбы ничего не тащила, а спокойно стояла возле своей избенки с пузырьком святой воды в руках, в несокрушимой уверенности, что пузырек поможет ей оборониться…

По рассказам Баранникова Костя ожидал, что на месте мязинского дома он увидит одни головешки. Но дом был слишком большой, чтобы сгореть весь, без остатка. Половина его все-таки уцелела – черная, страшная, изуродованная баграми и топорами пожарников, в азарте борьбы с огнем разворотивших всю крышу, бельведер, скинувших на землю стропила. Пожарники также выломали окна и большой кусок задней стены, чтобы выкинуть наружу, в сад, тлеющие книги и обстановку. Полностью же выгорели веранда и сенцы в левой части дома и комнаты, обращенные на улицу. В огне погибло всё, что их наполняло, всё убранство, все вещи. Заставляя вспомнить газетные фотографии времен войны, высилась только грузная русская печь, точно в безмолвном крике отверзшая широкий черный зев…

Костя постоял на мокром хрустком шлаке, там, где находилась жилая комната Мязина. Из-под угля, битой закопченной штукатурки торчали пружины сгоревшего дивана, медная слегка оплавленная дверная ручка, железная кружка, покрытая сине-бурой окалиной, пузырьки аптечной формы. Двое сотрудников криминалистической лаборатории, пожилые, молчаливо-сосредоточенные люди, сидя на корточках, черными от угольной грязи руками перебирали горелый мусор, кое-что помещая в уже собранные кучки.

Занятые своей работой, они не спросили Костю, зачем, с какой целью он тут. Но если бы кто-нибудь его спросил, наверное, он затруднился бы назвать ясную, определенную причину. Она была и в простом человеческом любопытстве, и в заинтересованности Мязиным, которого он не успел увидеть и узнать, и в причастности к расследованию, поскольку Виктор Баранников выложил ему все обстоятельства и втянул его в их разгадку. Главное же – в чувстве, что ночное происшествие и дело, которым он занимается, имеют где-то какие-то точки схода… Этот таинственный человек, вылезающий в полночь из окна… Кто он? Баранников, конечно, вправе подозревать многих – и Мировицкого, и родственников, но только человек, лазивший в полночь в окно, мог бы дать самый нужный, все разъясняющий ответ… Если он был, конечно, этот человек. Если он не выдумка Келелейкина.

В развалинах дома еще трудились несколько пожарников, что-то доламывая топорами в пустых, зачерненных копотью комнатах, отдирая доски пола, плеща водою из ведер. Едкий запах гари, дыма спирал дыхание, гнал из глаз слезы.

Молоденький перепачканный милиционер складывал в саду возле обломанных, в пожухлой листве яблонь мокрые, растрепанные, обгорелые книги. Тут же в беспорядке громоздилась кое-какая мебель: несколько старинных кресел, стулья, шкафы с полуоторванными дверцами. Отдельно, штабельком, лежали десятка два картин в багетных рамах – все, что удалось выхватить из огня, в основном с бельведера. На той картине, что лежала сверху остальных, перламутром и синью блистала снежная гора и в разудалом раскате неслись на санках раскрасневшиеся, смеющиеся, пухлощекие девушки в мордовских полушалках, овчинных шубейках.

«Сычков!» – догадался Костя об имени художника. Он уже видел однажды таких девушек. Но то был другой, похожий, вариант. Тогда, в музее, картина остановила Костю своим заражающим весельем деревенского праздника. А сейчас ему показались невероятными и ee снег, и смеющиеся лица девушек. Какой мог быть снег после такого огня, какое могло быть веселье после такого несчастья?..

Отвернувшись от картины, он поднял из мокрой грязи толстый том в кожаном переплете, с отпечатком чьей-то подошвы. Ньютон… Издание 1789 года. Другая книга оказалась на английском – «Звездный атлас» Джона Флемстида, 1729 год.

Отряхнув грязь, Костя осторожно положил книги в общую кучу.

Где только Мязин их добывал? Каждая из них уникум, редкость, а то и последний сохранившийся в мире экземпляр…

– Я ж тебе сказал – нельзя! А ты снова свое, пристаешь! – дошел до Кости рассерженный голос Мрыхина. – Не могу я тебе это своей властью позволить, неужто непонятно?