Ирина Грекова - Перелом Страница 9

9

Однако вернусь на мраморную лестницу, по которой поднималась, выписав командировку.

Третий этаж без лифта — высоковато. Хорошо, что сердце еще здоровое, а начнет пошаливать — что тогда? И все равно люблю свой дом. Уже давно предлагали отдельную двухкомнатную в районе новостроек — местные Черемушки, точно такие же, как во всех городах. Не соглашалась. Пускай нет лифта, горячей воды, мусоропровода, зато есть лестница с цветными стеклами, дворец детства. Ни на какие удобства не променяю своих кариатид, Артемиду с Солохой.

Отперла дверь, вошла, удивилась, что Митя дома. Совсем забыла, что у него каникулы.

Странная вещь, думала я, мое отношение к Мите. Когда он здесь, рядом, люблю его нежно, горжусь им. А нет его рядом — вроде бы забываю. Не то что Валюн. Тот всегда рядом.

Митя вышел навстречу, что-то дожевывая. Снял с меня пальто, повесил, принес тапочки. «Здравствуй, мама!» Улыбнулся. Удивительная у него улыбка! Как будто окно распахивается: легко, светло, весело. Скромен, невысок ростом — не в Бориса, тот долговяз, да и я не из маленьких. Серые глаза велики, что-то в них ночное, призрачное, как у тех, большеглазых, ушастых (как они там называются? Лемуры, что ли?). Зубы сероватые, с голубизной непрочны такие зубы, намается он с ними! Волосы редкие, цвет неопределенный, и уже вырос лоб, и уже светится на темени будущая лысина… А улыбнется — все отдай, мало!

— Митя, у меня новость. Завтра еду в Москву на конференцию аллергологов.

— А разве ты аллерголог? Не знал.

— Я сама не знала. Должен был поехать Главный, но в него, оказывается, «вступило». А вы тут без меня не пропадете?

— Когда это мы без тебя пропадали? Только скажи своему младшенькому, чтобы за хлебом ходил.

— Скажу. А где он, младшенький?

— Где-то в невесомости. Пришел из школы, портфель бросил, шею вымыл, втиснулся в новые джинсы и отчалил. Куда? Спрашивать бесполезно. Распустила ты его, мама.

— Я как будто обоих вас распустила.

— Мне это не страшно. Я образцово-показательный. А вот младшенький…

— Как бы мне хотелось, чтобы вы с Валюном жили дружно!

— Ничего не поделаешь. Разница поколений.

Митя старше Валюна на пять лет. Не очень много. Но я иногда ощущаю Митю старше самой себя…

Вечер прошел в сборах. Уложила вещи, сделала маникюр, вымыла голову, волосы по плечам — сохнут. Возня с этими волосами. Надо бы подстричься, а жаль. Такая коса — ровными, крупными звеньями, вроде колоса на гербе…

Двенадцатый час, а Валюна все нет. Вошла в угловую. Митя читал, теребя на макушке редкие пряди.

— Не тереби! Где твой брат, не знаешь ли?

— А кто его знает. Он теперь и ночевать не всегда приходит. Ты на дежурство, и он — на свое. Говорит, слушает диски с ребятами. Поди проверь. Ты бы занялась его воспитанием. Не мое дело, не надо бы вмешиваться, но добром это не кончится. На носу весна, выпускные экзамены, а он, задрав хвост, — по крышам, по крышам. Ученье совсем забросил. Нахватает троек — куда с таким аттестатом сунешься?

Сейчас, не улыбаясь, Митя совсем был нехорош. И очень похож на Бориса. Не молодого, а позднего, с язвой.

Прав, конечно. Но зачем он мне это все говорит сегодня, накануне отъезда? Думает, что за ночь успею воспитать Валюна?

Воспитание, воспитание… Я своих детей скорее всего никак не воспитывала. Всегда на работе, а они росли как придется. Есть дети, которых и не надо воспитывать. Растут себе как трава. Таков мой Митя. Никто его особенно не воспитывал, а вырос порядочным, твердым, прилежным. Человеком долга. Другое дело — Валюн. Этот не рос как трава. Не хватало ему настоящей, твердой руки. Лучше — мужской, а в крайнем случае женской. Но твердой.

А как неотразимо хорош был Валюн в раннем детстве! Никто не мог пройти мимо, не залюбовавшись его глазами. Не только красота — душа в них светилась. Жалел каждую птичку, каждого паршивого котенка. Выходил кормить голубей, воробьев…

Навсегда запомнился случай. Шли мы с ним по улице. Было ему года три с половиной, четыре. На асфальте, прислонясь спиной к дому, сидел старик нищий. Рядом — шапка с медяками. Не такое частое теперь зрелище — нищий. Я бросила в шапку какую-то мелочь. Пошла дальше не оглядываясь. Вела Валюна за руку, а он, как завороженный, все оборачивался назад, к старику. Мне, как всегда, было некогда (в поликлинику, что ли, вела я тогда мальчика? Уже не помню. А разговор помню отлично).

— Мама, что он тут делает?

— Просит.

— Чего просит?

— Денег. Ты же видел, я ему дала.

Пауза. Что-то варит внутри себя. Потом:

— Неужели он один? Никто его не кормит?

— Наверно, один.

— Разве у него нет детей?

— Наверно, нет.

— И мамы тоже нет?

— Скорее всего нет.

Наконец в полном отчаянии:

— Неужели у него даже бабушки нет?

Валюн готов был тут же, на улице, взять к нам домой старика, вымыть его, накормить, позаботиться. Почему нельзя?

Доброта была в нем безграничная, святая. Куда она потом делась? По мере того как Валюн вырастал, доброта сменялась в нем эгоизмом, эгоизм жестокостью. И все=таки я его любила. Видела в нем того же сияюще-черноглазого, безмерно доброго, который так искренне тревожился о нищем… А Митя не видел.

— Тебе, будущему врачу, — сказала я, — не мешало бы самому воспитаться. Если ты больным такие нотации будешь читать, они тебя не полюбят.

— Мне и не надо, чтобы они меня любили. Надо, чтобы лечились и выздоравливали.

— А для этого как раз нужно, чтобы больной любил своего врача. Любовался им, если хочешь.

— Во мне-то любоваться нечем. Что же, во врачи одним красавцам идти? Знаю, что некрасив, — мрачно добавил он. — В этом плане для роли врача больше подошел бы младшенький. Но ему, к сожалению, никакой вуз не светит. Пойдет в армию.

— Ничего страшного. Не он первый, не он последний.

Сказала — и соврала. Мне именно страшно было за Валюна. Какой-то неустойчивый, незащищенный…

Волосы высохли, Митя лег спать, а Валюна все нет. Поставила будильник на шесть. Легла, постаралась заснуть — не спится. Где-то он сейчас, младшенький? Прав Митя — распустила, разбаловала.

В половине первого хлопнула дверь. Вернулся. Отлегло. Слышно было, как возится в кухне, открывает холодильник, гремит посудой. Теперь можно и уснуть.

10

Еду. Перестук колес. Поезд торопится, стучит, отсчитывает километры. Их все больше между мной и родным городом.

Стояла в проходе у окна вагона. За окном несутся картины. Белый-белый, немятый снег, торчащие из него прутья. Зябнущие на ветру деревья. Станционные здания. Колодцы. Заборы, заборы…

Казалось бы, что такого привлекательного в этом пейзаже? Но его разглядывание переполняло меня каким-то беспокойством. Не тягостным, а отрадным. Каким-то, я бы сказала, страстным — да, страстным приятием жизни. Я любила эти поля, виадуки, пакгаузы, эти погруженные в снега деревеньки с курящимися трубами. «Засиделась, засиделась!» — отстукивали колеса.

И в самом деле — что я вижу? Изо дня в день одно и то же. Больница, больные, врачи, рентгеновские снимки, кардиограммы, анализы. Путь на работу, путь домой. А есть, оказывается, еще и большой мир со снегами, деревьями, с этой вот женщиной, несущей от колодца коромысло с ведрами. Есть девушки, лузгающие семечки на перронах, их кавалер с гитарой, по-городскому обтянутый джинсами (тощий зад из-под кургузой курточки). Есть черная с белым собачка, усердно тявкающая на проходящий поезд. Далеко позади оставалось желтое здание с колоннами и куполом, Нина Константиновна, Главный… Оторвалась, отрешилась, лечу… Я потому так подробно вспоминаю свои тогдашние ощущения, что без них невозможно было бы то, что произошло дальше. А что и произошло-то? Всего ничего, если по обычной человеческой мерке.

Проводница спросила: «Чай будете?» Чаю мне не хотелось. Но тут густой, глубокий, с детства знакомый голос ответил: «Ну, разумеется, будем!» Голос отца, папы.

Я обернулась, ожидая увидеть развернутые плечи, узкую голову, седые виски… Нет, это был совсем другой человек. Тоже высокий, широкоплечий, но виски темные, двумя треугольниками спускавшиеся вниз. Военный, как будто полковник (три большие звезды на погоне). Входя утром в купе, я едва заметила соседа, хотя он услужливо забросил мой чемодан наверх. Теперь он стоял передо мной весь на виду, имея непосредственное отношение ко всеобщему приятию, которое мной владело, и голосом отца пригласил выпить с ним чаю. Мне не хотелось, но я дала увлечь себя в купе.

Я разглядывала соседа. Он был не совсем обыкновенен. Глаза продолговатые, пристальные. Их чернота отливала бронзой. Что-то иконописное в них, не вяжущееся с военной формой. Полковник с глазами архангела. Когда-то видела в церкви образ архангела Михаила с точно такими глазами…

— Два чая, пожалуйста, — сказал он проводнице.