Пантелеймон Романов - Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков) Страница 9

А так как комната Кисляковых оставалась всё еще велика и всё-таки с тремя окнами, то попрежнему служила постоянным предметом зависти и разговоров жильцов.

Больше всего места занимали в комнате книги. Они были в двух шкафах, во всех свободных простенках стояли книжные полки. В углу стоял отдельный шкафчик, весь набитый чертежами Кислякова. Всё это указывало на кипевшую прежде умственную жизнь.

Елена Викторовна часто косилась на эти книги и говорила, что совершенно не понимает, зачем они теперь нужны; только занимают место, когда и без того в комнате тесно.

И правда, комната совмещала в себе решительно всё, что потребно человеку — столовую, гостиную, кабинет, библиотеку, спальню, кухню, переднюю и даже иногда дровяной сарай.

Посредине стоял стол, покрытый клеенкой с цветочками и живописными разводами. Против него около одной стены — диван турецкий с недружно стоящими подушками-спинками, обшитыми крученым шнурком. Около этих шнурков и в сборках валиков подозрительно белели остатки высохшей соли. Это — безнадежно применявшееся средство против клопов, которых, по общему утверждению, напускала во все комнаты Печонкина.

Около другой стены — кровать Елены Викторовны и в углу по той же стене — кровать тетки, всегда закрытая ширмой.

Около входной двери были возведены уже целые сооружения. Дело в том, что в коридоре на вешалке боялись оставлять одежду из опасения кражи. Поэтому устраивались, кто как мог, у себя дома. Сюда тащили всё — пальто, калоши, мокрые зонтики, которые, растопыривши, ставили на пол, чтобы они отекли. Для всей этой благодати посредством книжного шкафа было отгорожено налево от двери узкое пространство. Если бывали гости, то они добрую четверть часа возились в этом закоулке, разбирая перепутанные калоши, точно старатели на золотых приисках.

На правой стороне от двери другим шкафом было отгорожено какое-то таинственное место. И если гость, вместо левой стороны, попадал за своими калошами сюда, то ему испуганно кричали, что калоши налево. Это святилище было даже завешено ситцевой занавеской, передвигавшейся сборками на проволоке. Тут был филиал кухни и помойной ямы. Сюда ставилась на столик грязная посуда, кое-что из съестного. Здесь же стояло помойное ведро для местных нужд, так как в редкие дни приходов гостей закуски приготовлялись в этом закоулке. Это делалось из желания избежать излишнего любопытства соседей, которые всегда стремились узнать, сколько и какие закуски покупают их ближние. А потом, когда придет время платить по разным коммунальным счетам, сказать:

— Как по счетам платить, так спор затевают, а как разносолы всякие покупать, так в этом себя не стесняют!

И вот, во избежание частого повторения таких замечаний, все приготовления делались в комнате. И комната сама имела один вид в обычные, будние дни и совсем другой вид в праздничные, когда бывали гости.

Сейчас чета Кисляковых прежде всего занялась приведением комнаты в праздничный вид.

Прежде всего тщательно осмотрели диван и стены, нет ли клопов, чтобы помазать их клопиной жидкостью.

— Тут вот маленькие есть, — сказала тетка, раскопав пальцами под шнурками диванных подушек.

— Ну, маленькие — ничего, оставьте их, а то будут пятна и запах.

Из внутренности дивана был вынут свернутый в трубку ковер, его разостлали посредине пола. Из-за шкафа появились две картины, писаные масляными красками, и из нижнего, самого темного ящика — фарфор, который поместился в пустующем изящном стеклянном шкафчике.

Всё это добро хранилось там, во-первых, на случай прихода фининспекторских молодых людей. Они обыкновенно являлись в пальто с поднятым воротником, если на дворе шел дождь, и, развернув мокрыми, озябшими руками какую-то тетрадку, садились к столу. На глазах перепуганных хозяев, старавшихся казаться равнодушными и безразличными к этой операции (совесть чиста), что-то записывали, при чем периодически обводили глазами комнату. А в конце концов ставили резюме: бедная обстановка, средняя, хорошая, богатая. И хозяева больше всего боялись, как бы у них не оказалась хорошая, а тем более богатая обстановка. А кроме того, те же соседи, даже свой брат интеллигент, в этих случаях часто были хуже всяких молодых людей: те пришли один раз, записали и — с Богом, их уж неизвестно когда увидишь, а эти каждый день, каждый час под боком, всё видят, всё слышат, и в результате:

«Как по счетам платить…» и т. д.

Ипполиту Кислякову, как человеку с интеллигентскими традициями, были противны все эти декорации. Но Елена Викторовна очень дорожила возможностью «по-человечески принять гостей», и он, принужденный повиноваться, вытаскивал ковры, вешал картины, но становился в это время необычайно хмур и рассеян, так что непременно что-нибудь разбивал или ронял. Тогда Елена Викторовна, всплеснув руками, кричала на него, что у него руки никогда ничего не держат, что если бы она знала, то ни о чем бы не просила, а всё бы сделала сама, и т. д.

Тетка почему-то на цыпочках, с таинственным видом, как будто они всей семьей изготовляли фальшивую монету, развертывала пакеты, раскладывала по тарелкам закуски. И ко всему прикладывала излишне много показного старания, как казалось Кислякову.

Елена Викторовна, говорившая о том, чтобы гостей было никак не больше шести человек (а с ними — девяти), делала это не без основания: у нее оставался от прежних времен дорогой сервиз. Три прибора от него были разбиты в свое время Кисляковым (он хорошо помнил эти случаи до сих пор), оставалось девять приборов. И если за столом будет девять человек, то стол будет иметь богатый вид. Приход же каждого лишнего гостя означал катастрофу. Тогда пришлось бы ставить на стол щербатую тарелку с желтой трещиной посредине и делать обычные в этих случаях ссылки на советскую действительность, где не то что приличного сервиза завести, а скоро есть нечего будет.

Но ссылки ссылками, а червь раздражения будет весь вечер точить сердце против лишнего гостя и самого хозяина, у которого вместо головы неизвестно что на плечах: по пальцам пересчитать не мог.

— Ну, вот отлично, сегодня хоть тетя может с нами по-человечески поужинать, — сказала Елена Викторовна.

Ресницы тетки дрогнули, она ничего не сказала, только стала еще больше проявлять старательности в сервировке стола. Почти после каждой поставленной тарелки отступала шага на два и смотрела издали на стол, хорошо ли она поставила. Кисляков уже старался не смотреть на нее, чтобы не раздражаться.

Кисляков с Еленой Викторовной забрались в закоулок за занавеской и возились там над резанием колбас и ветчины. В этот закоулок всё никак не могли собраться провести лампочку, и поэтому всё наполовину делалось ощупью, точно они проявляли там карточки.

Это был собственно самый опасный момент, так как в тесноте и в темноте непременно что-нибудь сваливалось и разбивалось. При чем установить, кто именно свалил, было очень трудно. И поэтому сейчас же возникали споры и пререкания, оканчивавшиеся склокой.

— Что ты меня всё в бок толкаешь! — сказала, наконец, Елена Викторовна, вначале молчавшая в надежде, что толчки прекратятся.

— Как же я иначе могу резать? — сказал Кисляков.

— Оставь, я сделаю это без тебя. Откупорь лучше вино. Кисляков, пожав плечами, положил нож и взялся за бутылки. Зажав их между коленами и покрыв верхней губой нижнюю, он осторожно вытягивал пробку, чтобы она не хлопнула. Одна хлопнет — это еще туда-сюда, а вот три, четыре подряд — тогда мещанка сразу сообразит, что здесь готовится оргия.

Все остальные жильцы во время таких приготовлений делались особенно незаметными, даже не выходили из своих комнат, а если проходили мимо кисляковской комнаты, то старались скромно опускать глаза, как будто не знали и не интересовались узнать, что делают их соседи. Но уже по одному этому было видно, что они знают, несмотря на все предосторожности, — и завтра всем будет известно, кто был, что ели, что пили.

Откупорив бутылки и передав их тетке, которая старалась перехватить каждую вещь, идущую на стол, Кисляков ввинтил в трехлапую люстру большую лампочку в сто свечей, чтобы вечеринка казалась более праздничной.

Но в это время из угла вышла с селедочными руками Елена Викторовна и испуганно закричала: «Окно, окно!» — таким тоном, каким кричат: «Пожар!».

Кисляков с екнувшим сердцем оглянулся на бывшее против стола окно. Его забыли завесить, и оно зияло всеми своими шестью квадратами больших стекол на улицу, открывая для окон противоположного дома всю подготовку к оргии, со столом на первом плане.

С необычайной поспешностью, с какой машинист дергает ручку крана, чтобы спустить опасный излишек пара, Кисляков дернул за шнурок шторы и наглухо связал в трех местах шнурочками бахромы половинки шторы.