Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906 Страница 90

Мальчик теперь казался ему выше, серьезнее, и Сережа уже не замечал этих болезненно-красных моргающих век.

Мальчик стал складывать тяжелые книги под локоть, придерживая подбородком.

– Вас как зовут.

– Хаим.

– А меня Сережей. Дайте я вам помогу донести книги… мне тоже к тем воротам.

– Нет, я сам.

Они пошли, один перегибаясь от тяжести книг набок, другой с смутным сознанием, что что-то не так, что-то нужно разъяснить, понять, что-то лопнуло и побежала трещина в установившихся, привычных понятиях. И Сережа задумчиво шел, наступая на пятнистые тени, и рядом с ним шла его короткая резкая тень.

За воротами они остановились.

– Вы где живете?

– А на Большом… Большой и переулочек Кирпичный, так во дворе… вывеска такая большая: «Переплетчик Нухим».

– До свидания.

– Прощайте.

Сережа пошел было, но остановился: он вдруг почувствовал, что связан какой-то глубокой и внезапной связью с этим еврейским мальчиком.

– Хаим!

– Что?

– Приходите ко мне в гости.

Тот мотнул головой и пошел, все так же отгибаясь на один бок и придерживая локтем и подбородком расползающиеся книги.

Сережа остановился, глядел на него, пока тот не завернул за угол.

– Ах ты боже мой, – хлопнул Сережа себя по ляжкам, – а ведь я не сказал ему, где мы живем.

Он хотел было бежать за мальчиком, но остановился, подумал и тихонько пошел домой.

Дни шли у Сережи своим чередом, мелкие заботы школьной жизни поглощали его, но каждый раз, как выпадала свободная минута и он гулял по улице или в саду, мальчик, отогнувшийся набок под тяжестью расползающихся из-под руки книг, стоял перед ним. И Сережа все смотрел кругом в тайной надежде встретить его. Какая-то тайная работа совершалась в нем, какие-то новые странные и жуткие в своей новизне мысли толпились в голове.

– Мама, я хочу… можно мне пригласить на именины того еврейского мальчика, помнишь, о котором я тебе рассказывал?

– Что же, пригласи.

Сережа отправился на угол Большой и Кирпичного. С забора, покосившись, глядела полинявшая, красневшая ржавыми пятнами вывеска: «Переплетчик Нухим».

Когда Сережа вошел, его охватил тяжелый промозглый запах сырости, разваренного клея, человеческого пота. На столах, на полу лежали книги в переплетах и без переплетов, стояли станки с зажатыми книгами и другие с натянутыми шнурками, к которым подшивались отдельные листы. Белела везде срезанная бумага. Человек с длинной бородой, худой и костлявый, нагнувшись, шаркал ножом по краю зажатой книги, и от нее отваливались длинные узенькие полоски. Женщина, такая же худая и костлявая, что-то жарила на нестерпимо чадившей и шипевшей плитке.

На Сережу никто не обращал внимания, и он, в недоумении и конфузясь, стоял озираясь.

– Что надо? Заказ? – проговорил бородатый, не подымая головы и продолжая резать с шорохом падающую бумагу.

Плитка нестерпимо шипела.

– Мне бы… Хаима…

– Нет Хаима, – не отрываясь от плиты, бросила женщина.

«За что они на меня сердятся?» – подумал Сережа и повернул, готовый уйти.

– Хаим зараз придет, – так же отрывисто и, казалось, сердито бросила снова женщина, снимая клокочущую кастрюлю.

Сережа стоял в ожидании. Что-то сосредоточенное, гнетущее вползало ему в душу. Солнечный день, узорчато-пятнистые тени и мальчик, согнувшийся от тяжести оттягивавших руку книг. Этот старик, казалось, тоже никогда не разгибается над своим станком и женщина – над своей плитой. Было что-то важное, значительное в этой грязной бедной обстановке, точно все это имело какое-то отношение к тому разговору в саду на пестрой от теней дорожке, который опрокинул и батюшку с длинными волосами и наперсным крестом, и учеников, глядевших назад стрижеными затылками, и весь установившийся прочный обиход привычных мыслей и представлений и заставил работать мысль в ином, новом и жутком направлении, Сережа переминался с ноги на ногу в недоумении – ожидать ли ему, или идти. Дверь отворилась, показался Хаим, как и тогда отогнувшийся набок и с целой кипой книг, выползавших из-под усталой руки. Он сложил книги на пол и улыбался застенчивой улыбкой.

– Вот… вы.

– Здравствуйте.

Хаим заговорил с отцом, все так же не отрывавшимся от станка, непонятно и быстро. Сережа почувствовал себя лишним.

«И зачем я пришел сюда?»

Хаим повернулся к нему:

– Поглядите, как резак режет, как дерево.

Зажатый край книги действительно был крепок, как кость.

– А это золотом кладут буквы.

Через пять минут мальчики с увлечением разговаривали. Сережа свинчивал тиски, резал и учился сшивать.

Когда шел домой, он чему-то улыбался, причмокивая, делая руками движения, как будто свинчивает тиски, и совершенно произвольно подпрыгивал.

– Мама!.. Мама!.. Я нашел… я нашел себе товарища!..

Мать засмеялась.

– Мало у тебя товарищей.

– Ах, мама, я друга нашел!..

Долго штопала, латала, зашивала, чистила мать Хаима, провожая сына на именины. Он был серьезен и сосредоточен, а она против обыкновения весела и разговорчива. Она поворачивала его, оправляя, то в ту, то в другую сторону, и только и было слышно, какой ее любимец умный да ученый, такой умный и ученый, что важные господа приходят сами звать его к себе в гости.

И Хаим шел по улице торжественный и сосредоточенный, осторожно двигаясь, точно опасаясь, что рассыплется праздничная одежда.

Сережа очень обрадовался, схватил за руку и повел знакомить к матери и отцу.

– Ну вот и отлично, – говорила ласково Сережина мать, подавая руку, – садитесь, пейте чай, а потом будете играть.

В комнате было светло, уютно и шумно. Было много детей, и смех и говор носился повсюду. Чувство некоторого напряжения, осторожного и чуткого, которое овладело Хаимом, когда он вошел в этот дом, стало ослабевать и таять. Сережа показал ему все свои книги, картины, рисунки; поднял голову, – в комнате никого не было, кроме него и Хаима, а голоса и смех неслись из соседних комнат.

– Пойдем.

– Давайте в свои соседи!.. – раздались голоса.

– Давайте… давайте.

Все расселись тесно друг возле друга. Возле Хаима стояло с обеих сторон по пустому стулу.

– А у меня места нет.

– Вот, вот, возле Хаима, – кричал Сережа.

Но мальчуган сбегал в другую комнату и принес стул. Шумно оказывались недовольными соседями и со смехом перебегали с места на место, только Хаим сидел, а если переменял при всеобщем недовольстве место, по обеим сторонам неизменно стояло по пустому стулу. Потом играли в фанты, потом в почту, и около Хаима – точно заколдованный круг был проведен, и всегда было пусто.

Сережа, красивый и оживленный, всеми силами старался втянуть Хаима в общую игру, но шумная публика понемногу и незаметно переливала в соседние комнаты, и Сережа с Хаимом оставались одни.

У Сережи между бровями залегла недоумевающая складочка.

– Мама, что это такое? – вдруг прислушался и бросился в переднюю: по лестнице пронесся удаляющийся торопливый топот.

– Хаим, Хаим!.. – кричал Сережа, бросаясь вниз по лестнице, прыгая через две ступени с риском сломать себе шею.

Внизу хлопнула парадная дверь. Сережа выскочил на улицу. Никого не было; горели фонари. Постоял растерянный и усталый, вернулся назади уже не принимал участия в играх.

– Мама, Хаим на меня, верно, рассердился, – огорченно говорил он на другое утро.

– И прав, ты не умел оградить мальчика от обиды и совершенно незаслуженных оскорблений, – ты должен пойти к ним на квартиру и извиниться.

Сережа колебался, но целую неделю его томила мысль о Хаиме, и в воскресенье он опять отправился на угол Большой и Кирпичного. Та же полинялая, проржавевшая вывеска, та же сырость, затхлость и чад, когда он вошел в заваленную книгами и обрезками комнату. Старик по-прежнему возился около станков, женщина – над плитой.

– Хаима можно видеть?

– Нет Хаима… Нет.

Сережа густо покраснел: Хаим сшивал книги у стола и не поворачивался.

– Нет Хаима и никогда не будет, и больше не приходи к нам…

Сережа пришел домой, сдерживая просившиеся на глаза слезы обиды.

– Ну и отлично, и больше, пожалуйста, не приглашай его и сам не ходи туда, не стоит, зазнались!.. – говорила мать, – да и, наконец, разве мало у тебя товарищей, приличных мальчиков.

Да, у Сережи было много вполне приличных товарищей, но ни один из них никогда не сумел затронуть Сережину мысль так, как это сделал помимо сознания Хаим. Сережа скучал. Из гимназии, из круга товарищей, из семьи, из привычной обстановки его тянуло туда, в эту суровую, сырую, тесную, чадную комнатку, всю наполненную напряжением неустанного труда, в комнатку, где родятся такие странные, жуткие, все перевертывающие мысли.