Роберт Кормье - Шоколадная война

Роберт Кормье

Шоколадная война

Глава первая

Его убили.

Когда он повернулся, чтобы принять мяч, на его голову сбоку обрушилась стена, а в животе взорвалась ручная граната. Борясь с тошнотой, он полетел на траву. В рот ему угодил гравий, и он судорожно выплюнул его, уверенный, что это выбитые зубы. Поднявшись на ноги, он увидел поле будто сквозь плывущую дымку, однако выждал, пока его взгляд снова не сфокусировался и мир опять не стал ясным, с четкими очертаниями.

Во втором розыгрыше нужно было отдать пас. Отступив назад, он выбрал сносный блок и замахнулся, ища глазами ресивера[1] — например, того длинного парня, которого прозвали Стручком. Внезапно его схватило сзади и крутануло, как игрушечный кораблик в водовороте. Упав на колени, обнимая мяч, он заставил себя превозмочь вспыхнувшую в паху боль, зная, что нельзя показывать свои страдания, помня предупреждение Стручка: «Тренер тебя проверяет, испытывает, и нытики ему не нужны».

Я не нытик, пробормотал Джерри, поднимаясь мало-помалу, осторожно, чтобы все кости и сухожилия остались там, где им положено. В ушах у него зазвонил телефон. Алло, алло, я еще здесь. Шевельнув губами, он ощутил кислый вкус грязи, травы и гравия. Вокруг смутно маячили другие игроки — причудливые фигуры в шлемах, существа из неведомого мира. Он еще никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким, покинутым, беззащитным.

Едва игра началась снова, как его атаковали сразу трое. Один врезал по коленям, другой в живот, третий по голове — от шлема не было никакого толку. Его тело попыталось сложиться, как телескоп, но отдельные части не подходили друг к дружке, и его поразило открытие, что боль — это вовсе не что-то определенное, она коварна и многолика, режет тут и выворачивает там, жжет тут и терзает там. Скорчившись, он упал на траву. Мяч выскользнул у него из рук. Дыхание тоже ускользнуло, как мяч, — его члены и грудь сковала страшная неподвижность, — а потом, когда в нем уже забрезжила паника, вдруг вернулось обратно. Губы оросило влагой, и он был благодарен за сладкий прохладный воздух, наполнивший легкие. Но когда он попробовал встать, его тело взбунтовалось: оно не желало шевелиться. Ну и черт с ним, решил он. Он уснет прямо здесь, на пятидесятиярдовой линии, и в гробу он видел свою команду, пошли они все, он хочет спать, и ему без разницы…

— Рено!

Кто-то выкрикивает его фамилию. Вот чудак!

— Рено!

Голос тренера обдирал уши, точно наждаком. Веки Джерри, затрепетав, открылись. «Все в порядке». — сказал он непонятно кому; может быть, отцу. А может, тренеру. Ему очень хотелось еще понежиться в сладкой истоме, но что он мог поделать! Жалко было расставаться с землей, и в нем проснулся смутный интерес к тому, сумеет ли он встать с вывихнутыми ногами и проломленным черепом. Он изумился, обнаружив, что стоит — качаясь, как те безделушки, что болтаются на окнах автомобилей, но при этом относительно вертикально, и все у него вроде бы цело.

— Гос-споди боже мой! — прорычал тренер сочным от презрения голосом. Джерри почувствовал, как ему на щеку брызнуло слюной.

Эй, тренер, ты в меня плюнул, возмутился Джерри. Кончай плеваться, тренер! Но вслух он сказал: «Со мной все нормально», потому что всегда трусил в таких случаях, думал одно, а говорил другое, замышлял одно, а делал другое — он побывал в шкуре святого Петра тысячу раз, и за его жизнь прокукарекала тысяча петухов.

— Какой у тебя рост, Рено?

— Метр семьдесят четыре, — еле выговорил он, еще ловя ртом воздух.

— А вес?

— Шестьдесят пять, — ответил он, глядя тренеру прямо в глаза.

— Мокрый небось как мышь, — кисло сказал тренер. — Чего ты вообще полез в футбол? Тебе надо мяса на костях нарастить. Чего ты полез в квотербеки? Энд из тебя лучше бы получился. Может быть.

Тренер смахивал на старого гангстера: нос перебит, на щеке шрам, точно приштопанный к ней ботиночный шнурок. Ему не мешало бы побриться — его щетина топорщилась, как ледяные иголки. Он рычал, ругался и не знал жалости. Но такого тренера пойди поищи, говорили все. Сейчас он буравил его темными глазами, изучая, прикидывая. Джерри ждал, стараясь не пошатнуться, не упасть в обморок.

— Ладно, — с отвращением сказал тренер. — Придешь завтра. Ровно в три, или закончишь раньше, чем начнешь.

Втягивая ноздрями пряный воздух с яблочным ароматом — он боялся широко раскрывать рот и совершать любые движения, кроме абсолютно необходимых, — он осторожно побрел к боковой линии. Тренер у него за спиной поносил остальных ребят. Но этот голос внезапно показался ему чудесным: «Придешь завтра».

Моргая на послеполуденном солнце, он потащился с поля в раздевалку. Колени у него были гуттаперчевые, тело вдруг сделалось легким, как воздушный шарик.

Знаешь что? — спросил он сам у себя, играя в привычную игру.

Что?

А меня ведь возьмут в команду.

Мечтай, мечтай.

Я не мечтаю, так оно и будет.

С очередным глубоким вдохом боль вдруг вернулась, маленькая, приглушенная — едва различимый сигнал бедствия. Бип, я здесь. Я боль. Он шел, волоча ноги, шурша палыми листьями, похожими на огромные кукурузные хлопья. Его разбирала странная радость. Он понимал, что противники просто смели его, схватили и швырнули наземь, как тряпку. Но он выдержал и поднялся — сам, без посторонней помощи. «Энд из тебя лучше бы получился». Значит, тренер думает, не поставить ли его защитником? Пусть будет любая позиция, лишь бы взяли в команду. Тревожный сигнал усилился, локализовался — справа, между ребрами. Он вспомнил о матери, как одурманена она была под конец, никого не узнавала — ни Джерри, ни отца. Мимолетный восторг исчез, и он тщетно пытался вернуть его, как пытаешься удержать память об экстазе через миг после мастурбации, но ощущаешь только стыд и вину.

По нутру стала разливаться тошнота — зловещая, теплая, тягучая.

— Эй, — слабо произнес он. Неизвестно кому. Вокруг никого не было.

Он все-таки сумел добраться до школы. К тому времени, когда он раскорячился на полу в туалете, свесив голову над унитазом и чувствуя, как щиплет глаза от запаха дезинфицирующего средства, тошнота улеглась и сигнал бедствия почти заглох. Капельки пота ползли по его лбу, как маленькие мокрые жучки.

И тут, без всякого предупреждения, его вывернуло.

Глава вторая

Оби снедала скука. Хуже чем скука — отвращение. А еще усталость. В последние дни он постоянно чувствовал себя усталым. Спать ложился усталым и просыпался усталым. Он ловил себя на том, что все время зевает. А больше всего он устал от Арчи. От этого сукина сына Арчи, который попеременно внушал Оби то ненависть, то восхищение. К примеру, в эту минуту он ненавидел Арчи особой, жгучей ненавистью, которая была частью его скуки и усталости. С блокнотом в руке и карандашом наготове Оби смотрел на Арчи, охваченный лютой злостью, разъяренный тем, как Арчи сидит себе на трибуне и легкий ветерок шевелит его светлые волосы, и как он доволен собой, черт бы его подрал, — он ведь прекрасно знает, что Оби опоздает на работу, и все равно держит его здесь, тянет, убивает время. Наконец его раздражение выплеснулось наружу, как газировка из бутылки, которую неловко встряхнули.

— Скотина ты все-таки, — сказал он. — Понял?

Арчи повернулся и оделил его благосклонной улыбкой, точно король, раздающий дары.

— Господи Иисусе, — с сердцем сказал Оби.

— Не поминай божье имя всуе, Оби, — насмешливо заметил Арчи. — А то придется потом на исповеди каяться.

— Чья бы корова мычала. Как у тебя только духу хватило сегодня утром причаститься!

— Для этого духа не надо, чувак. Подходишь к перилам и получаешь кусок Тела Христова. Я просто сжевал облатку, которые в Вустере продают по дешевке, на развес.

Оби с негодованием поглядел в сторону.

— И когда ты говоришь «Господи Иисусе», ты ведешь речь о своем лидере. Но когда я говорю «Господи Иисусе», я имею в виду парня, который топтал землю тридцать три года, как любой другой вроде него, однако сумел зажечь воображение толкачей-пиарщиков. Пиарщики — это те, кто делает рекламу, Оби. На случай, если ты не знаешь.

Оби не стал затруднять себя ответом. Какой смысл? Арчи не переспоришь — уж он-то за словом в карман не лезет. Тем более когда начинает корчить из себя этакого крутого малого, знатока жизни. Говорить «чувак», «толкачи», будто он вольная птица, свободный тусовщик, а не просто старшеклассник в маленькой занюханной школе вроде Тринити.

— Ну ладно, Арчи, поздно уже, — сказал Оби, пытаясь воззвать к лучшей стороне натуры Арчи. — Я так с работы вылечу.

— Не скули, Оби. Ты ведь все равно ненавидишь свою работу. И подсознательно хочешь с нее вылететь. Тогда тебе больше не надо будет раскладывать товар по полкам, и выслушивать всякую чушь от покупателей, и работать в субботу до позднего вечера, вместо того чтобы пойти — как оно называется-то, куда ты ходишь? — словом, в твое любимое кафе и пялиться там на девок.