Ларс Кристенсен - Посредник

Ларс Соби Кристенсен

Посредник

Lars Saabye Christensen

Sluk

Copyright © cappelen damm as 2012

All rights reserved

© Н. Федорова, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство ИНОСТРАНКА®

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014

Blue skiesSmiling at meNothing but blue skiesDo I see

BluebirdsSinging a songNothing but bluebirdsAll day long

Never saw the sun shining so brightNever saw things going so rightNoticing the days hurrying byWhen you’re in love, my how they fly

Blue daysAll of them goneNothing but blue skiesFrom now on

Синее небоМне улыбаетсяЯ вижу лишьСинее небо

Синие птицыПесню поютЛишь синие птицыВесь день напролет

Никогда солнце не сияло так яркоНикогда не было так хорошоНаблюдать как мчатся дниКогда ты влюблен, о как они летят

Синие дниОни все миновалиОтнынеЛишь синее небо

Spegeln ser bara mitt senaste ansiktejag känner av alla mina tidigare

Зеркало видит лишь мое последнее обличьеМне же ведомы все прежние

Пролог I

Папа мой часто говорил: прежде чем проектировать дом, надо уметь его построить. Сам он в юности выучился в Копенгагене на каменщика, а уж потом – на архитектора. Позднее переехал в Норвегию, женился и стал проектировать норвежские дома. Сейчас мы стояли на Майорстюа среди по меньшей мере нескольких тысяч других зрителей, которые запаслись ушными затычками и большими темными очками, будто нам предстояло наблюдать шумное солнечное затмение. Но затмение тут совершенно ни при чем. Мы увидим, как снесут здание «Филипса». В свое время, в 1958-м, папа участвовал в проектировании этой первой в Норвегии постройки с так называемым curtain façade[1], который придавал пятнадцати этажам легкость, почти невесомость. Здание «Филипса» сделалось особой приметой Осло, однако вскоре отношение к нему круто изменилось. В шестидесятые его стали воспринимать как уродливый и ненавистный символ всего самого отвратительного в мире: монополистического капитала, вьетнамской войны, материализма, угнетения, ЕЭС, империализма, ведь разве не американский империализм – возвести в центре Осло небоскреб, а чтобы расчистить для него место, еще и снести кинотеатр, представлявший историческую ценность? Норвежским домам лучше быть невысокими или хотя бы одинаковыми по высоте. Хуже всего, что к травле примкнул и я. Меня, в ту пору гимназиста, тоже захлестнуло повальное негодование. Я заикнуться не смел, что мой папа участвовал в проектировании «Филипса». И не я ли кричал громче всех, когда заходила речь об этой постройке? Стыдился я отцовской работы. А теперь в первую очередь стыжусь, что так поступал. И вот сегодня здание снесут, способом так называемого controlled demolition[2]. Специалистов пригласили из США, откуда же еще, ведь в Норвегии этот способ до сих пор не применялся. Итак, здание «Филипса» было первым в своем роде – и при постройке, и при сносе. Происходило все это в последнее воскресенье апреля 2000 года, в 13:00. Между прочим, мама идти с нами отказалась. Ждала дома. Не любила она массовых зрелищ и больших скоплений народа. Они ее угнетали. Она часто употребляла это слово. Точно так же дело обстояло с горами, равнинами, каменистыми осыпями – они ее опять-таки угнетали. Меня это неизменно удивляло. В голове не укладывалось. Раз ее угнетают безлюдные пространства и равнины в горах, то, по идее, ей должно быть хорошо среди людей, или наоборот, но не то и другое сразу. Не хватало мне ума понять. Мама существовала в промежуточном пространстве. Там было ее место. Короче говоря, с нами она не пошла. Мы с папой отправились вдвоем. Уже без малого час дня. Я неожиданно подумал, что, проектируя «Филипс», папа был моложе меня. Этот дом – его история. Говорил он мало. Из динамика донеслось какое-то объявление. Охранникам пришлось силой сдерживать не в меру ретивых зрителей. Мне хотелось сказать папе, что я горжусь им, горжусь, что он участвовал в проектировании здания «Филипса». Хотелось попросить прощения, что я хаял этот дом, глумился и насмехался над ним. Но я не успел. Грянул взрыв, и через секунду здание лежало в пыли, в собственной своей пыли. Произошло это настолько быстро, что многие попросту все проворонили. Иные даже ворчали: мол, надо бы повторить, чтобы народ хорошенько разглядел. Это была только репетиция, подумал я (избавительная мысль!), только репетиция, сейчас здание «Филипса» поднимется из пыли и дыма, этаж за этажом, и я наконец смогу сказать папе, что горжусь им. За все время, пока мы здесь стояли, он и бровью не повел. Мне кажется, он думал (во всяком случае, такая мысль возникла у меня): чтобы спроектировать дом, надо суметь и снести его. На обратном пути я собирался показать ему магнолию неподалеку от университета. Дерево стояло в цвету, белая, почти прозрачная крона, в апреле объединявшая в себе все времена года, потому что в этом месяце она и цветет, и увядает. Оттого и светилась так ярко, несмотря на нежные краски. Папа положил руку мне на плечо и сказал: Пойдем-ка домой. А то мама забеспокоится.

Блёсны

1

Тем летом люди высадились на Луну, по крайней мере двое. Третьему-то пришлось остаться в ракете, или как она там называется, – наверняка очень обидно, если подумать, в какую даль они забрались, а на последнем этапе, на самом главном, тебе вроде как дают отставку, это же все равно что получить приглашение на великолепный праздник, где никто раньше не бывал, а потом вроде как дожидаться на лестнице, пока он кончится. Для полной ясности скажу: я прекрасно знаю, что не первый начинаю роман таким манером. Если уложить их друг на друга, все эти безнадежные романы, что начинаются с огромного шага для нас и маленького для меня и для тебя и прочей шумихи, то стопка, наверно, достигнет почти до Луны, и можно будет, не замочив ног, прогуляться туда и обратно. Вообще-то, я не знаю, получится ли у меня роман как таковой. Там видно будет. И мне, и всем нам. Вдобавок Луна – дело прошлое, по крайней мере нынешним летом, когда я взялся за перо. Так что уместнее начать на борту «Принца», несодденского парома, самого шикарного во всем Осло-фьорде, с черным корпусом, белым мостиком, собственным магазинчиком, мужским и дамским туалетами и перилами красного дерева. Я стою на носовой палубе, смотрю, как форштевень режет воду, а волны, гребень за гребнем, расходятся в обе стороны с почти непостижимой и прекрасной симметричностью. Те, что катятся к полуострову Бюгдёй, качают корабли викингов, тогда как другие набегают на изрезанные скалистые склоны, где отпускники собирают хворост для костров Иванова дня. Стало быть, нынче Иванов день, но до вечера еще далеко. Мы направляемся на дачу. Мы – это мама и я. Мама сидит в салоне. Боится простыть. Она всегда боится, хотя сегодня простуды можно не опасаться, потому что на море штиль, даже парусные лодки замерли без движения. Папа остался в городе. У архитекторов не бывает выходных – так он говорит. Страна должна строиться – жилые дома в Хаммерфесте, электростанция в Валдресе, ратуша в Драммене, плавательные бассейны, телефонные будки и школы. А чтобы строительство страны увенчалось успехом, сперва надо все спроектировать: каждую стену, каждую лестницу, каждую дверь и каждый крохотный чуланчик. Иначе ничего не получится. Стало быть, папа – архитектор. Он проектирует город, о котором я буду писать всю оставшуюся жизнь. Но сперва займусь Луной. Я наконец окончил реальное, оттрубил два тяжких года и осенью пойду в гимназию. И когда я плыву навстречу лету, меня на миг захлестывает ощущение полнейшей свободы. Я потрясен счастьем, чуть ли не до слез. Никогда ни до, ни после я не испытывал ничего подобного, хотя не раз всячески старался. А мне скоро шестьдесят.

Мама, как и всегда, выходит-таки из салона, становится рядом со мной. По обыкновению, она купила две порции «корабельного» мороженого, что на борту «Принца» вполне уместно, верно? – не лакомиться же тут ореховым мороженым, не-ет, ореховое уместнее на берегу. Обычно мы слегка над этим посмеиваемся, хотя прямо не упоминаем, последний раз не меньше семи лет назад упоминали, что на борту «Принца» едим только «корабельное» мороженое. В общем, так у нас заведено, и сейчас мы едим каждый свою порцию и не говорим ни слова. На голове у мамы синяя косынка, туго завязанная под подбородком, вроде как зюйдвестка, и выглядит мама по-особенному, не как в остальное время года. Не знаю, в чем тут дело – может, в какой-то небрежности, беспечности: обычно-то она каждые два дня моет окна и каждый день пылесосит, всегда держит фасон, во что бы то ни стало. Чего не видишь, то не случилось. О чем не сказано – не существует. Мамин идеальный мир незрим. Интересно, она тоже чувствует эту свободу, которая одну за другой открывает комнаты, где все возможно, свободу, которая предполагает – по крайней мере, для меня, – что необходимо одновременно закрывать за собой двери, одну за другой, если не хочешь стоять в растерянности и смертельном страхе, не двигаясь дальше? Ощущает ли она мою свободу? Косынка – мамин символ. Униформа, означающая вступление в летнюю армию. Вот так все просто. Дома она никогда не надевает косынку, разве только в квартире, когда иначе нельзя, но на городских улицах, среди людей? Никогда. В деревне – так мы говорим, хотя с террасы прекрасно видим Ратушу, – она позволяет себе эту вольность. Мамина свобода, по-моему, состоит в том, чтобы позволять себе вольности. Мамина свобода отрывочна, фрагментарна. Приходит вдруг. И мама ловит ее, когда она подворачивается. Свобода – всего лишь шанс. Так я думаю сейчас. Тогда я так думать не мог. Однако печенье, как обычно, уже размякло. Мне это нравится. Нравится, когда все как обычно. Неожиданности не в моем вкусе. Ими пусть занимаются другие. Вот почему это неслыханное счастье, эта свобода, с которой я не знаю, что делать, еще и пугает меня. Надеюсь, мама не заметит, что я только что едва не расплакался. На всякий случай смотрю в другую сторону, в сторону Бунне-фьорда, который всегда в тени, даже в яркий солнечный день. Мама протягивает мне носовой платок. Не затем, чтобы вытереть слезы, которые так и не появились, но чтобы вытереть мороженое, ведь оно густой белой жижей течет между пальцами, склеивает их. Остаток печенья я скармливаю чайкам, которые пикируют на меня, раскинув крылья и протяжно, хрипло крича. Паром приближается к пристани Танген. Как обычно, там стоит Ивер Малт, ловит рыбу на жестянку. Удочки у него нет, он обмотал леской консервную жестянку, приделал к ней ручку – вот тебе и вся снасть. Я часто думал, уж не Ивер ли Малт придумал и выражение – ловить на жестянку. Вполне возможно. Одет он в грубые и довольно грязные короткие штаны, сетку и кепку с автозаправки «Эссо», что возле Центра, там работает его папаша, когда трезв; ноги у Ивера босые. Ивер Малт вечно ходит босиком, во всяком случае все лето. Чем он занимается в другое время года, я понятия не имею, но не удивлюсь, если он и тогда ходит босиком. Он ведь местный. Не из отпускников. Никуда не уезжает. Остается здесь. Живет в одном из бараков, оставшихся после немцев на Сигнале, прямо за пристанью. Мы с ним, должно быть, ровесники. Вот все, что мне о нем известно. Но о семейке Малт ходит множество слухов: что папаша беспробудно пьет, что они держат злющую собаку, которая не умеет лаять, что мамаша его путалась с немцами и у нее есть еще один сын, Иверов единоутробный брат, только его забрали у нее сразу после рождения и поместили в приют для слабоумных, потому что с головкой у него еще хуже, чем у мамаши, которая путалась с немцами да еще и ублюдка в подоле принесла. Кое-кто даже обзывает ее шлюхой, и не просто шлюхой, а шлюхой-предательницей. Вот такие примерно слухи ходят про семейку Малт с Сигнала, и большинство принимает их на веру.