Анни Эрно - Место в жизни

Анни Эрно

Место в жизни

Я позволю себе объяснить: писать — это последнее прибежище после того, как ты предал.

Я держала экзамены по педагогической практике на диплом преподавателя средней школы в одном из лицеев Лиона в районе Круа-Русс. Лицей новый, в помещениях, отведенных администрации и преподавателям, — зеленые растения, в библиотеке на полу — светло-бежевый палас. Я дожидалась, пока меня позовут провести испытательный урок в присутствии инспектора и двух ассистентов — опытных преподавателей литературы. Какая-то женщина правила письменные работы уверенно, без колебаний. Мне нужно было хорошо провести предстоящий урок, чтобы получить разрешение всю мою жизнь делать то же самое. В старшем классе, у математиков, я объясняла двадцать пять строчек — их надо было пронумеровать — из «Отца Горио» Бальзака. «Вы тянули учеников за уши», — упрекнул меня позже инспектор в кабинете директора лицея. Он сидел между двумя ассистентами — мужчиной и близорукой женщиной в розовых туфлях. Я — напротив. В течение пятнадцати минут он критиковал меня, хвалил и что-то советовал; я почти не слушала, теряясь в догадках, означают ли его слова, что я принята. Как по команде, все трое с торжественным видом разом встали. Инспектор протянул мне руку. Глядя прямо в лицо, сказал: «Поздравляю вас, мадам». Остальные тоже повторили, пожав мне руку: «Поздравляю», а женщина при этом улыбнулась.

До самой автобусной остановки я продолжала вспоминать об этой сцене со стыдом и бешенством. В тот же вечер написала родителям, что я теперь дипломированный преподаватель. Мать ответила, что они за меня очень рады.

Отец умер ровно через два месяца, день в день. Ему было шестьдесят семь лет, и они с матерью содержали небольшое кафе-лавку в тихом квартале, неподалеку от вокзала в И... (департамент Приморская Сена). Отец собирался через год оставить свое дело. Часто я на несколько секунд теряю представление о том, происходила ли сцена в лионском лицее до или после отцовской кончины, что было раньше — ветреный апрель, когда я ждала автобуса на остановке в Круа-Русс, или удушливый июнь, месяц смерти отца.

Это случилось в воскресенье, вскоре после полудня.

Мать появилась на верху лестницы, Она вытирала глаза салфеткой, которую, вероятно, прихватила с собой, поднимаясь в спальню после обеда. Бесцветным голосом она произнесла: «Все кончено». Я не помню, что произошло в последующие минуты. Вижу только глаза отца, устремленные вдаль, на что-то за моей спиной, и его верхнюю губу, обнажившую десны. Я, кажется, попросила мать закрыть ему глаза. У постели стояли также сестра матери и ее муж. Они предложили свою помощь — обмыть и побрить отца; надо было спешить, пока тело не остыло. Мать считала, что на отца следовало надеть костюм, который он обновил три года назад в день моей свадьбы. Все происходило очень просто, без криков и рыданий, только у матери глаза были красные и не проходила икота. Слова произносили самые обычные, не суетились. Дядя и тетя повторяли, что он «быстро отмучился» и «сильно изменился». Мать разговаривала с отцом, как будто он еще был жив или обрел какую-то особую форму жизни, похожую на жизнь новорожденных. Несколько раз она любовно назвала его: «Бедный мой папочка».

После бритья дядя подтянул тело и приподнял его, чтобы можно было снять рубашку, которую отец носил в последние дни, и сменить ее на чистую. Голова отца упала на обнаженную грудь, всю в мраморных прожилках. В первый раз я увидела отца голым. Мать быстро прикрыла его полами рубашки и с коротким смешком сказала: «Прикрой свой стыд, бедняжка». Когда отец был одет, ему в руки вложили четки. Не помню кто — мать или тетка — произнес: «Так он выглядит лучше», то есть чище, приличнее. Я закрыла ставни и разбудила сына, спавшего после обеда в соседней комнате, сказав ему: «Тише, дедушка лег бай-бай».

Дядя уведомил родственников, которые жили в И..., и они собрались. Поднявшись вместе с матерью и со мной в спальню, они выстаивали несколько минут молча у постели, а потом начинали перешептываться по поводу болезни и внезапной кончины отца. Когда они спустились вниз, мы предложили им выпить чего-нибудь в нашем кафе.

Я не помню, кто был дежурный врач, констатировавший смерть. За несколько часов лицо отца стало неузнаваемым. К вечеру я оказалась одна в его комнате. Луч солнца проникал сквозь ставни и падал на линолеум. Передо мной был уже не мой отец. Все его исхудавшее лицо занимал нос. В темно-синем костюме, слишком просторном для тела, он походил на спящую птицу. Его лицо с широко раскрытыми неподвижными глазами, каким оно было в час его смерти, изменилось до неузнаваемости. Но даже и таким я его никогда больше не увижу.

Мы стали обсуждать, когда и как хоронить отца, где отслужить мессу, кого известить о его смерти, что надеть на похороны. Мне казалось, что все эти приготовления не имеют к отцу никакого отношения. Просто какая-то церемония, на которой он будет отсутствовать по неизвестной причине. Мать была очень возбуждена и рассказала мне, что накануне ночью он потянулся поцеловать ее, хотя говорить уже больше не мог. Она добавила: «Знаешь, в молодости он был красивым парнем».

В понедельник появился запах. Я не представляла себе раньше, какой он бывает. Вначале легкий душок, а потом ужасный запах разлагающихся цветов, забытых в вазе с застоявшейся водой.

Мать прекратила торговлю только в день похорон. Иначе потеряла бы покупателей, а позволить себе этого она не могла. Покойный отец лежал наверху, она же внизу подавала посетителям анисовую водку и красное вино. Слезы, молчание, достоинство — так, по мнению благовоспитанных людей, должны вести себя близкие покойного. Моя же мать, как и все соседи, повиновалась таким житейским правилам, с которыми забота о достоинстве ничего общего не имеет. С воскресенья, когда умер отец, до среды, дня похорон, каждый из завсегдатаев кафе, едва усевшись за столик, кратко комментировал случившееся, понизив голос: «Странно, как это он быстро...» или произносил с напускной шутливостью: «Хозяин-то дуба дал!» Они рассказывали о том, что испытали, узнав новость: «Меня просто перевернуло» или: «Даже и сказать не могу, как это на меня подействовало». Им хотелось — из вежливости — показать матери, что не одна она убита горем. Многие вспоминали, как видели отца в последний раз здоровым, стараясь описать в деталях, последнюю встречу: где, когда, в какую погоду это было, о чем говорили. Вспоминая так подробно о днях, когда жизнь шла обычным ходом, они подчеркивали, насколько известие о смерти отца не укладывается у них в голове. Опять же из вежливости они просили позволения взглянуть на покойного. Мать, однако, разрешала это не всем. Она отделяла тех, кто испытывал подлинную симпатию, от тех, кого просто разбирало любопытство. Почти все завсегдатаи кафе получили разрешение проститься с отцом. Но жену соседа-подрядчика она не пустила: отец при жизни терпеть не мог и ее, и ее ротик куриной гузкой.

В понедельник прибыли работники похоронного бюро. Лестница, которая вела из кухни наверх в спальни, оказалась слишком узкой для гроба. Тело пришлось вложить в пластмассовый мешок и спускать, вернее, тащить вниз по ступенькам к гробу, установленному посередине кафе, которое на час закрыли. Спускали страшно долго, при этом работники бюро обменивались замечаниями, советуясь, как лучше тащить и разворачивать тело на поворотах.

В подушке, на которой с воскресенья покоилась голова отца, оказалась дыра. Пока тело оставалось в спальне, мы там не прибирали. Одежда отца все еще висела на стуле. Из кармана рабочих брюк, застегнутых на молнию, я вытащила пачку денег — выручку за прошлую среду. Я выбросила лекарства и отнесла одежду в корзину с грязным бельем.

Накануне похорон зажарили кусок телятины для поминального обеда. Было бы неудобно выпроваживать натощак людей, оказавших нам честь прийти на похороны. Вечером приехал мой муж, загорелый, смущенный траурной обстановкой, которая его не касалась. Более чем когда-либо он выглядел здесь чужим. Мы спали на единственной в доме двуспальной кровати — той, в которой умер мой отец.

В церкви много людей из нашей округи: домашние хозяйки, рабочие, освободившиеся на час от работы. Как и следовало ожидать, никто из «высокопоставленных», с которыми отец имел дело при жизни, не потрудился прийти, да и другие торговцы тоже. Отец не входил ни в какие общества, ни в чем никогда не участвовал — просто платил взносы в союз торговцев. На панихиде священник говорил о «честно прожитой трудовой жизни», о «человеке, который никогда никому не причинил вреда».

Начались рукопожатия. По ошибке ризничего, который руководил всей церемонией, — если только он сам не придумал повторного обхода, чтобы казалось, что присутствует больше народу, — к нам снова подходили те же люди, которые уже пожимали нам руки. На этот раз проходили быстро, без выражения соболезнований. На кладбище, когда покачивающийся на веревках гроб опускали в могилу, мать разразилась рыданиями, как во время мессы в день моей свадьбы.