Светлана Петрова - Рассказы

Светлана Васильевна Петрова

Рассказы

Манька Магдалина

Как так получилось, за какие грехи, но семья Котельниковых — муж с женой, бабка и четверо мальцов от семи до пятнадцати лет — вымерла в три дня.

Накануне, чуть рассвело, ребята, опередив других деревенских, пустились в лес. Только пятилетняя Манька осталась дрыхнуть. Куда ей за ними угнаться, пусть подрастет. Лес мальчишки знали и любили, что находили съедобного — собирали наперегонки. Зверобой, мяту, земляничный, брусничный лист, цветы и ягоды шиповника — тоже стороной не обходили, под чердачными балками сушили на чай.

Стоящие грибы еще не пошли, попадались главным образом сыроежки, но мать и из них, с картошкой, с луком, вкуснющую жареху готовила, язык проглотишь. Уже к завтраку сыновья приволокли два полных лукошка, сами почистили, сами промыли у колодца.

— Вот они, мои дорогие помощнички! — похвалялась мать.

Засыпала ломкие шляпки и ножки в кипящую, слегка подсоленную воду. Когда пена поднялась, сняла ее большой шумовкой, грибы на дуршлаг откинула. От коричневого отвара таким лесным духом потянуло, что мать не удержалась, отхлебнула густой пряной жидкости, утерлась ладонью: ох, вкусно!

— А нам, а нам! — закричали ребята и выпили супец до дна.

Ошпаренные сыроежки жарились быстро. Самую большую порцию съел отец, хотел даже самогонки по такому случаю пригубить — жена не дала: еще чего, спозаранку! Беззубая бабка поглотала грибки целиком, благо скользкие, сами проскакивают.

Одна Манька грибов не ела, у нее от них почесуха начиналась. Мать считала — не болезнь это, а дурь, потому на девчонку накричала, но ту хоть прихлопни! Распустила рот корытом, готовясь зареветь. Отец не выдержал, погнал паршивку из-за стола. Манька обиженно шмыгнула носом, схватила ржаную горбушку и со всех ног бросилась во двор.

Так она в первый раз убежала от судьбы и одна из всей семьи осталась жива. У других шансов не было: в той юшке яду хватило бы на дюжину лошадей. Грибы тогда какие-то странные уродились, даже бывалые грибники ошибались. Много народу потравилось.

Всей родни-то у Котельниковых — сеструха покойного. Муж у нее пьющий, семья большая, бедная. Где столько денег на гробы взять? Сколотили один большой ящик, одну яму на кладбище вырыли, один на всех крест вытесали. Покойтесь с миром!

Попик — волосенки жиденькие, давно немытые — тонко и долго зудил заупокойную. Мужики кривились: поскорее бы замолчал, бабы — те терпеть горазды, да и повод есть всплакнуть не только об ушедших. У каждой своя печаль имелась и теперь как раз вспомнилась.

Когда женщины заголосили, Манька испугалась, но плакать не стала, глупая еще, а не то завыла бы пуще всех. Родительский дом за бесценок отдали, на поминки только и хватило. Девчонку тетка к себе забрала: ведь не щенок, за околицу не выкинешь — соседи осудят, пускай живет, коли выживет.

За стол ее, и правда, иной раз звать забывали, но она привычки жаловаться и прежде не имела, приспособилась. Весной появлялись травки разные, корешки, заячья капустка, летом и осенью вообще раздолье — ягоды, яблоки, огороды, у козы научилась втихаря молока надергать, зимой корки под подушку прятала, чтоб было чем голод зажевать.

Строптивая росла, отчаянная, влетало ей по первое число, но пощады не просила, хоть убей. По ночам обиды свои в одиночестве переживала и все представляла, как отомстит, когда вырастет. Со временем успокоилась, не то чтобы забыла или смирилась, а душа вроде как запеклась.

Лет в тринадцать двоюродные братья, такие же, как Манька, сопляки, играючи лишили ее невинности. Обыденное дело в деревне, где каждый сызмальства видит, как петух топчет курицу, а папка мнет мамку. Потом от дядьки отбиться не сумела, однако пользу из своего поражения извлекла. Как ни запугивал насильник, Манька божилась тетке рассказать, и перестали ее голодом морить да работой давить. Вздохнула она посвободнее, в райцентр отлучаться стала, там с мужиками спала. Хоть и брезговала запахом перегара и гнилыми ртами, никому не отказывала: работа есть работа, условие одно — деньги вперед. Без денег ей в этой жизни не спастись.

Ни лицом, ни фигурой Манька не блистала. В детстве не только каши ела мало, но и хлеба не досыта, а тяжести таскала, потому ноги вышли коротковаты и даже немного кривоваты. С круглыми белыми коленками и крутыми икрами они хорошо смотрелись только в постели. “Не расстраивайся, — говорил ей один сожитель, — зато сразу видно, что крепко стоишь на земле”.

Манька и не огорчалась. На той дорожке, которую определила ей судьба, длина ног не имела существенного значения. Успехом она пользовалась, так как заказы выполняла справно, а главное, стоила недорого. Дешевой же проститутке — красота без надобности.

От деревенских она свою деятельность скрывала, однако сама ее не стыди-

лась — всякий выживает, как умеет. Да и то: разве это мужики? Сплошное недоразумение. Не они брали Маньку, а она их. По крайней мере, пока брюки спущены, Манька была хозяйкой положения, потому что ни один не вызывал у нее даже жалости, а некоторых она терпеть не могла и уж этих-то мучила с особой жесткостью, доводя до исступления.

Деньги свои кровные Манька не тратила, рубль к рублю в жестянку складывала, на чердаке за стропилами прятала — копила на самостоятельную жизнь. Шоколаду не попробовала, туфель не купила, только примерила, даже на дешевенькую юбку десятку пожалела, единственный раз соблазнилась — пряников мятных, триста грамм, в бакалее взяла.

Когда из-за реформы все накопления пылью обернулись, Манька две ночи не спала, чуть руки на себя не наложила. Потом и эту потерю пережила — еще молодая, заработает. Вон по весне военный аэродром на пустоши у реки Свияги сооружать начали, может, там что обломится. Строителей понаехало, их по домам расхватали: такая удача нежданная — живыми деньгами платят. Тут денег уж сколько лет не видели, даже пенсии по году задерживают. Колхоз развалился, техника заржавела, скотину по дворам разобрали и большею частью съели, поля бурьяном поросли. Люди своими садами да огородами спасаются.

У дядьки тоже приезжий поселился, на терраске с отдельным входом. Изба с виду большая, а дурная, нескладная и тесная. Друг за дружкой: сени, комнатенка с русской печью, она же кухня, еще одна, такая же узкая и тесная, и уже из нее большая передняя с тремя окнами по фасаду и одним сбоку. В другую сторону из сеней дверь вела в так называемый двор — длиннющий сарай с сеновалом.

Манька огромный, провонявший скотиной сеновал с детства не жаловала, до самых холодов любила спать на чердаке, среди трав и яблок. Здесь она хоронилась от назойливых, как оводы, двоюродных братцев, от визгливого голоса тетки, от тяжелого духа общей комнаты. Ясными ночами в открытую дощатую дверку вместе со свежестью к ней вползала белая луна в сопровождении звезд, и она глядела на них часами, мечтая о красивой жизни в большом городе среди красивых и не пьяных людей.

Сегодня ночью Манька учуяла запах табака, вкусного, не похожего на местную махорку с примесью помидорного листа, и, свесившись вниз, увидела в палисаднике перед домом постояльца в майке и синих спортивных штанах. Углядела, как он с остервенением чешет щиколотки, и сказала без всякого умысла:

— Чай, клопы в дому заели? Лезьте сюда. Я тут полыни набросала, даже блох нет.

Постоялец посмотрел на незатейливую мордашку с детским носиком кнопкой, затушил сигарету и полез по приставной деревянной лестнице на чердак, зарылся с головой в сено и захрапел. Проснулся рано от яркого летнего солнца и сразу усек пару шустрых глаз, разглядывавших его в упор.

— Ну, здравствуй, — сказал он довольный, что наконец отдохнул по-настоя-щему. — Меня зовут Сергей Палыч Греков. А тебя?

— Мария. Котельниковы мы, — серьезно сказала девочка (даром что с такой фамилией осталась на селе в единственном числе), расправила плечи и с достоинством протянула руку совочком. Греков пожал затвердевшую от тяжелой работы маленькую ладошку.

— Маша, значит.

Но Манька постояльца перебила и упрямо поджала губы: она не позволяла посторонним мужчинам называть себя Машей, тем более Марусей или Мусей, а исключительно Марией.

Греков усмехнулся, но характер в девочке признал и спросил уважительно:

— И в каком же ты классе, Мария, учишься?

— А ни в каком, — ответила она и стала наматывать косу на палец. — Наша школа давно закрылась, а до райцентра далеко, зимой волки балуют, да и надеть нечего, я, чай, младшая, пока до меня очередь дойдет, одни дыры останутся. Кому обо мне заботиться, мои-то все померли. Милостью у тетки живу, на кой ляд им лишний рот. А вы тут надолго?

— Нет. Порядок наведу — и в Москву. А стройка останется.

— Дяденька, возьмите меня с собой, — внезапно горячо взмолилась Манька. — В тягость вам не буду, работу в городе найду, а здесь и мужикам делать нечего. Я все одно бежать собралась.